Неожиданность
Шрифт:
— Да понимаю…, у меня батя такой же. Сколько меня не учил, так ничего и не добился. Похуже у меня левая рука, и хоть ты тресни! Мы ее обучили чему можно, наловчился ей пользоваться тоже неплохо, но до мастерской правой ей еще ох как далеко.
Но насчет того, что против меня будет биться Двурукий, ты не горюй. На ушкуе приходишь куда-то, просто идешь биться, не задумываясь, кто против тебя — двурукий, трехрукий или пятирукий — какой подсунулся, такого и лупи. Да и частенько я один с несколькими врагами бился, навалятся
У нас с этим мужиком верх возьмет не количество рук, а умение. Кузьма более умелый, он и одолеет, мне Бог больше дал — наша возьмет. Заранее духом не падай! Сам что ли более многочисленного врага никогда не одолевал?
— Да бывало, — усмехнулся Богуслав.
— Вот и меня не оговаривай, плохая примета. Кузя двумя саблями, а я саблей да акинаком. Ему рубить ловчей, а мне и рубить, и колоть. Господь выдал мне сегодня нужное оружие, а я уж постараюсь, как смогу. Не выйдет сегодня одолеть, уж не взыщи — Божий Суд, Божья воля! — и Матвей начал стягивать кольчугу.
Вскоре продолжили. Русские гладиаторы вышли в центр достаточно вместительного зала, где прошел Церковный суд и обнажили оружие.
При виде акинака на лице Кузьмы заиграла презрительная усмешка — против сабли кинжал выглядел слабовато.
— Начали! — объявил служитель.
И понеслось! Темп был взят невероятно напряженный — скорость реакции ратников сильно превосходила общую. Рубил, в основном, Двурукий — две не одна, перевес был в наличии. Матвей уворачивался, всячески изгибался, отпрыгивал то вбок, то назад. Иногда, когда не было другого выхода, принимал сабли противника на свою, или отмахивался акинаком.
Еще во время обучения ушкуйник объяснил мне, что наши исторические фильмы сняты людьми, далекими от реалий настоящей схватки, даже если они и спортсмены-фехтовальщики — слишком сильно отличается оружие 11 века от шпаг, рапир и сабель 20–21 веков.
Никто и никогда, будучи в здравом уме, не подставит свой меч или саблю острием под рубящий удар чужого оружия. Во-первых, сабля может просто сломаться — изгибаться, как в будущем, она не станет. Как она выкована, каким кузнецом, из какой по качеству стали — неведомо.
Во-вторых, после такой обороны на отточенной кромке твоего лезвия обязательно останутся вмятины и щербины, которые крайне трудно и дорого будет потом выровнять.
В-третьих, после такого твоего финта слишком много времени уходит на замах для ответного удара. Пока размахиваешься, порубят, как капусту. В общем, кругом незадача.
Немножко погодя ушкуйник начал в ответ на рубящие удары наносить акинаком свои — колющие. Чем короче и легче оружие, тем проще им именно колоть.
Теперь Кузьме пришлось уворачиваться и отпрыгивать.
— Долго бьются, — оценил схватку Слава, — обычно раз-два
Да я и сам знал, что бои на мечах и саблях обычно длятся недолго, самое большее до минуты, а тут бойцы вертелись уже минуты три.
— Двурукий, конечно, одолевает, но и наш держится очень хорошо, умеет. Может сумеет человека постарше себя умаять, выносливостью возьмет? — спросил меня боярин.
Мне оценивать было слишком трудно — опыта нету. Вдруг Кузьма отпрыгнул особенно далеко и поступил как-то уж совсем неожиданно — вложил сабли в ножны.
— Чего это Двурукий затеял? — встревожился Богуслав, — рубанул, может как Матвейку, и молодой сейчас повалится?
Но ушкуйник был бодр, как всегда, и крови на нем видно не было. Правда, оружие он не убирал, ожидая какого-нибудь подвоха.
Кузьма подошел поближе к митрополиту.
— Я проиграл, больше биться не буду.
Нездиничи, обманутые в своих приятных надеждах, просто взревели.
— Не рычите, — презрительно окинул их взором Двурукий. — Я у вас денег вперед не взял.
После этого он выдернул из рук служки свою кольчугу, и, не спросясь никого, удалился.
Ефрем встал.
— Все бояре, как было видели?
— Да. Да… Видели!
— Споров, нареканий нет?
— Нету…
— Все. Больше никакие жалобы ни здесь, ни в Киеве рассматриваться не будут. После Божьего Суда человек не властен!
Все свободны, кроме боярина Богуслава Вельяминова, его бывшей жены Капитолины, и новгородского боярина Владимира Мишинича.
Митрополит провел нас в какую-то келью. Сам присел что-то писать за стол. Мы молча ожидали стоя. Наконец боярыне это надоело.
— Устала я, отче, поеду домой, отдохну. А насчет монашества, это как-нибудь попозже решим, не хочу я пока.
— Конечно позже, — откликнулся митрополит, — прежде, чем постриг принять, исповедоваться нужно, причаститься, имя тебе новое подобрать.
— Позже решим! — властно скомандовала Капитолина.
— Ну да, — не стал спорить Ефрем, — поедешь не спеша, в церковном возке. За пару дней пока доедешь до Киева, порадуешься, как вовремя решила стать монахиней. Там тебя в Андреевский женский монастырь и пристроят.
У боярыни подкосились ноги, и она упала на стоящую возле стены лавку.
— Я же не хочу!
— Ты при многочисленных свидетелях сделала свой выбор — отказалась от боярской жизни и решила принять постриг. Изменить это решение уже нельзя. Ничего, попостишься, помолишься и поймешь свое счастье.
— У меня дети! Им мать нужна!
— Твоя продажная девка Авдотья рассказала, что боярыня детьми не занимается.
— Она все врет!
— Пытаешься обмануть ты. Помолишься в монастыре, это пройдет. А то двух человек послала бестрепетной рукой за свое нахальство и жадность на смертельную битву!