Шрифт:
Глава 1
Телефон зазвонил днем, когда здания, высившиеся в конце авеню, уже начали дрожать в знойном летнем мареве. Вернувшись домой после неудачной прогулки вдоль магазинных витрин Пятой авеню, я подошла к кондиционеру, нажала выключатель и постояла несколько минут перед вентилятором. Восемнадцатью этажами ниже пешеходы сновали по тротуару, у перекрестков скапливались машины; в двадцати кварталах к северо-западу вертолет садился на крышу здания «Пан-Америкэн». Он показался мне разборчивой мухой, исследующей кусок бисквита.
Я отвернулась от окна и открыла дверь крохотной клетушки, которую владельцы квартиры называли кухней. В холодильнике стояла бутылка тоника;
Я вздохнула. Воспоминания пробуждали во мне одновременно раздражение и грусть. Эта глава моей жизни была закрыта; я порой скучала по родителям и испытывала ностальгические чувства к сельской жизни Нью-Гемпшира, однако радовалась своему избавлению от строгих моральных стандартов Новой Англии. Иногда я сомневалась в том, что мне удалось окончательно освободиться от пережитков воспитания. На двадцать восьмом году жизни, после трех лет, проведенных в Нью-Йорке, я порой чувствовала себя виноватой, если покупала наряды, казавшиеся мне нескромными, и волновалась, задолжав банку даже небольшую сумму.
«Моя дорогая, ты так благоразумна! — всегда говорила мне Джина.— Если бы я могла быть такой, как ты!»
Но Джина была совсем непохожа на меня. Я даже удивлялась тому, что тесная связь между нами не оборвалась после смерти родителей. Джина была моложе меня на пять лет; соответственно Новая Англия оказывала на нее свое влияние в течение меньшего времени. Когда она работала в Нью-Йорке, я сначала добросовестно старалась приглядывать за ней, но в конце концов сдалась. Это отнимало слишком много сил, и я не хотела ссориться с Джиной, критикуя ее поведение. Мы разошлись в разные стороны. Я была вознаграждена за свою терпимость позже, когда Джина отправилась в Голливуд; она забрасывала меня оттуда торопливыми письмами, в которых рассказывала о своей работе и крайне запутанной личной жизни. Очевидно, моя сдержанная снисходительность, в которой наши родители усмотрели бы трусость, позволила Джине сделать меня своей наперсницей. Почта из Калифорнии приходила весьма регулярно. Первое время Джина пыталась звонить за счет вызываемого абонента, но я отнеслась к этому без восторга.
«Только три минуты,— говорила я сестре.— Извини, но я сейчас на мели. Не хочу обедать и завтракать одним йогуртом».
«Но, дорогая, ты не можешь быть бедной!»
Голос Джины при этой мысли становился таким взволнованным, что меня охватывали теплые чувства к сестре.
«Я думала, что ты зарабатываешь уйму денег, обучая этих несносных детей...»
«По-моему, сниматься, как ты, в тридцатисекундной рекламе мыла — гораздо более прибыльное занятие»,— сказала я и, тут же почувствовав себя виновной в чрезмерной скупости, заставила Джину проболтать десять минут и отказалась от покупки пластинки с записью «Антония и Клеопатры» до лучших времен...
Джина, однако, отреагировала на мой намек, и вскоре от нее стали приходить письма. Я ощутила, что прошла мимо своего призвания — я бы могла с успехом вести в женском журнале колонку для дам, нуждающихся в совете и утешении. «Не знаю, что тебе сказать,— рассеянно писала я в одном из своих первых ответных посланий.— По-моему, мое мнение окажется для тебя совершенно бесполезным. Если я старше тебя на пять лет, это еще не означает, что я должна обладать универсальными познаниями в области человеческих отношений».
«Но ты такая благоразумная! — прочитала я в следующем письме Джины. — Такая здравомыслящая! Если бы ты знала, как важно, живя в этом кошмарном, сумасшедшем городе, иметь, пусть где-то далеко, близкого тебе человека, способного трезво рассуждать и нормально вести себя...»
Думаю, я стала для нее заменой родителей, символом упорядоченного мира, который она помнила с детства, и, хотя ничто не заставило бы Джину вернуться к строгой дисциплине новоанглийской жизни, ей, очевидно, было приятно сознавать, что этот уклад до сих пор существует и в случае необходимости примет ее в свое лоно.
Через несколько месяцев этой странной переписки я обнаружила, что люблю Джину гораздо сильней, чем в ту пору, когда мы обе жили в Нью-Йорке; расстояние укрепляет приятные иллюзии. По дороге в Париж, где ее ждала работа фото модели, она оказалась в Нью-Йорке; мы провели вместе замечательную неделю, но я не могла скрыть от себя то обстоятельство, что при расставании испытала легкое облегчение. Я казалась себе тихим, укромным домиком, стоявшим на спокойной, тенистой улочке и внезапно оказавшимся в эпицентре смерча, который оторвал его от земли, трижды перевернул в воздухе и швырнул на прежнее место.
К тому июльскому дню, когда я вернулась к себе после прогулки по Пятой авеню, Джина находилась в Париже уже шесть месяцев. Я съела ленч в обществе старой подруги по колледжу и покинула квартиру до прибытия почтальона; по субботам корреспонденцию приносили не раньше полудня. Вернувшись домой к четырем часам, я едва не забыла заглянуть в почтовый ящик; там меня ждал авиаконверт с адресом, выведенным под французскими марками знакомым неровным почерком. Смешав запретный джин с тоником, я сбросила туфли и забралась на диван с ногами. С бокалом в одной руке и письмом Джины в другой я устроилась поудобнее, вживаясь в мою старую роль умудренной жизненным опытом наперсницы, философа и друга.
Начало письма было обычным. Джина называла его «короткой запиской».
«...Ограничусь сегодня этой короткой запиской, дорогая, поскольку у меня голова идет кругом от дел, я должна быть одновременно в трех разных местах. Так сложно поспевать повсюду! Иногда мне хочется стать такой, как ты, дорогая, честное слово, иметь приличную постоянную работу с твердым окладом, такую, как у тебя, уютную крошечную квартирку с видом на Манхэттен. Иногда я испытываю желание снова оказаться в Нью-Йорке с его закусочными, бистро, барами и раскаленными тротуарами, потому что, несмотря на все здешнее великолепие, блеск и ухоженность, тут беспрестанно льет дождь, французские мужчины то и дело норовят ущипнуть в метро твой зад. Кстати, о мужчинах. Я совсем недавно обнаружила совершенно потрясающий экземпляр, не имеющий ничего общего — приятное разнообразие — с миром моды и фотографии, он даже не француз; признаюсь, дорогая, последние шесть месяцев я занималась тем, что завлекала местных мужчин и отбивалась от них; за это время я вполне созрела для чего-то нового. Этот бриллиант — англичанин, хотя и не из тех, кто носит котелки или прогуливается по Карнаби-стрит (оказывается, существуют и другие!).