Непобежденная крепость
Шрифт:
Однако и тут наше командование просчиталось.
Немцы успели перебросить под Ленинград взявшую Севастополь 11-ю армию Эриха фон Манштейна, и уже 11 сентября войска 11-й немецкой армии нанесли два встречных удара в основание советского наступательного клина в поселке Гайтолово. Одиннадцатидневное сражение в «зеленом аду» среди заросших лесом и кустарником болот стало одним из самых кровопролитных сражений Великой Отечественной войны, но 21 сентября немцы заняли Гайтолово. В окружение попали семь советских дивизий и десять стрелковых и танковых бригад.
«Так как весь район котла покрыт густым лесом, всякая попытка с немецкой стороны покончить с противником атаками пехоты привела бы к огромным человеческим жертвам, – сказано в воспоминаниях Эриха фон Манштейна. – В связи с этим штаб армии подтянул с Ленинградского фронта мощную артиллерию, которая начала вести по котлу непрерывный огонь, дополнявшийся все новыми воздушными атаками. Благодаря этому огню лесной район в несколько дней был превращен в поле, изрытое воронками, на котором виднелись лишь остатки стволов когда-то гордых деревьев-великанов».
В результате в ходе сражения, длившегося с 28 августа по 30 сентября 1942 года, немецкие потери составили 25 тыс. 936 ранеными и убитыми. Ну а Кирилл Афанасьевич Мерецков сумел уложить почти 114 тыс. наших солдат.
О войне написано множество замечательных стихов. Можно тут вспомнить хотя бы ту же «Ленинградскую застольную» Павла Шубина с ее звонкими строчками о «наших клинках на высотах Синявино» и «наших штыках подо Мгой», но в стихах рядового бойца команды погребения 196-й Краснознаменной стрелковой дивизии, который не прерываясь читал над бесконечными мертвецами заупокойные молитвы, присутствует то, чего нет больше ни у кого.
Дыханье фронта здесь воочию Ловили мы в чертах природы. Мы – инженеры, счетоводы, Юристы, урки, лесники, Колхозники, врачи, рабочие. Мы – злые псы народной псарни, Курносые мальчишки, парни, С двужильным нравом старики. Косою сверхгигантов скошенным Казался лес равнин Петровых, Где кости пней шестиметровых Торчали к небу, как стерня, И чудилась сама пороша нам Пропахшей отдаленным дымом Тех битв, что Русь подняли дыбом И рушат в океан огня.Я бы назвал геологией эту попытку проникнуть в то пространство, где нависающая над торфяной равниной известковая плита становится поэтически прекрасными высотами, а опутанные проволокой болотные укрепления превращаются в некие средневековые замки сверхгигантов, разгуливающих по петровским полям заболоченных лесов.
Сам Даниил Андреев считал это проникновением в метаисторию:
Пусть демон великодержавия Чудовищен, безмерен, грозен. Пусть миллионы русских оземь Швырнуть ему не жаль. Но Ты – Ты от разгрома, от бесславия Ужель не дашь благословенья На горестное принесенье Тех жертв – для русской правоты? Пусть луч руки благословляющей Над уицраором 8 России Давно потух. Пусть оросили Стремнины крови трон ему. Но неужели ж укрепляющий Огонь Твоей верховной воли В час битв за Русь не вспыхнет боле Над ним – в пороховом дыму? И вдруг я понял: око чудища, С неутолимой злобой шаря Из слоя в слой, от твари к твари, Скользит по ближним граням льда, Вонзается, меж черных груд ища Мою судьбу, в руины замка И, не найдя, петлей, как лямка, Ширяет по снегу сюда. Быть может, в старину раскольникам Знаком был тот нездешний ужас, В виденьях ада обнаружась И жизнь пожаром осветя. Блажен, кто не бывал невольником Метафизического страха! Он может мнить, что пытка, плаха – Предел всех мук. Дитя, дитя! Чем угрожал он? Чем он властвовал? Какою пыткой, смертью?.. Полно. Откуда знать?.. Послушны волны Ему железных магм в аду, И каждый гребень, каждый пласт и вал Дрожал пред ним мельчайшей дрожью, Не смея вспомнить Матерь Божью И тьме покорный, как суду. Не сразу понял я, кто с нежностью Замглил голубоватой дымкой Мне дух и тело, невидимкой Творя от цепких глаз врага. Другой, наивысшей неизбежностью Сместились цифры измерений, И дал на миг защитник-гений Прозреть другие берега. Метавшееся, опаленное, Сознанье с воплем устремилось В проем миров. Оттуда милость Текла, и свет крепчал и рос, И Тот, Кого неутоленная Душа звала, молила с детства, Дал ощутить Свое соседство С мирами наших бурь и гроз.8
Демоны великодержавной государственности. Могущественные, разумные и крайне хищные существа, играющие огромную роль в метаистории.
Как пишет в воспоминаниях Алла Александровна Андреева, «после Ленинграда были Шлиссельбург и Синявино – названия, которые незабываемы для людей, переживших войну…»
Странно и причудливо небо над Шлиссельбургом…
Далекие и странные миры различал вечник Николай Александрович Морозов в облаках, проплывающих по этому небу, краешек которого попадал в зарешеченное окно его камеры.
Но, кажется, никогда это небо не было таким «разговорчивым», как во время перехода по ледовой трассе Ладоги 196-й стрелковой дивизии:
И все ж порою в отдалении Фонтаны света – то лиловый, То едко-желтый, то багровый, То ядовито-голубой – Вдруг вспыхивали на мгновение, Как отблески на башнях черных От пламени в незримых горнах Над дикой нашею судьбой.Вскоре после освобождения Ленинграда Даниила Андреева демобилизуют из армии. Вернувшись в Москву, он откопает зарытую в землю рукопись своего романа «Странники ночи» и обнаружит, что тетрадь промокла и все чернила, которыми был записан роман, расплылись.
Вот тогда-то, отвлекаясь от «дикой нашей судьбы», и пытается Даниил Леонидович спасти расплывшийся роман.
«В третьем часу ночи над куполом обсерватории разошлись наконец облака, – напечатает он на оставшейся от отца машинке. – В расширяющейся пустоте звезды засверкали пронзительно, по-зимнему. Город давно опустел. Все казалось чистым: массы нового воздуха – вольного, холодного, неудержимого, как будто хлынувшего из мировых пространств – развеяли земные испарения. Фонари над белыми мостовыми горели как в черном хрустале…» Вчерашний солдат из похоронной команды, по сути, заново создаст погибший текст, но «дикая судьба» держала его – и писательская работа завершится в кабинете следователя, определившего Даниила Леонидовича на двадцать пять лет тюрьмы.
Так и получилось, что не только Апокалипсис свяжет судьбу Даниила Андреева со шлиссельбургским узником, но и тюремный срок… Впрочем, во Владимирском централе Даниил Андреев просидел все-таки меньше, чем вечник Николай Морозов – в Шлиссельбургской крепости.
В 1957 году, после перенесенного инфаркта, Даниила Андреева выпустили, и он умер, успев записать «Розу мира» – книгу своих видений и размышлений над ними, названных им метафилософией истории…
Трудно читать эту книгу.
Наверное, если бы прочесть ее, как Евангелие, не сомневаясь ни в единой строчке, результат был бы очевиднее, но «Роза мира» – не Евангелие, это темная и неясная весть из другого мира.
Но нельзя и не прочесть эту книгу, нельзя не услышать эту весть, оглашенную мертвыми устами тысяч солдат, поведавших ее своему бойцу команды погребения…
Иногда взгляд Даниила Андреева словно бы упирается в стену тюремной камеры или в раскрытую могилу, и тогда его речь становится невнятной, переполняется образами, которые ведомы только самому вестнику.
«Хохха – это, собственно, не состояние, а целый тип состояний, отличающихся одно от другого тем, с каким именно слоем и с какою из темных иерархий вступает в общение духовидец. Но во всех случаях физические предметы окружения смутно проступают для него сквозь картины иных слоев. Если бы каким-нибудь чудом кто-либо из людей вошел в эту минуту в комнату, визионер его различил бы и, хотя не сразу, мог бы переключиться в обычный план.