Неподходящее занятие для женщины. Черная башня
Шрифт:
Она отперла дверь и вошла внутрь, аккуратно затворив дверь за собой. Необходимости ждать уже не было. Берни мертв. Он сидел, уронив голову на стол, будто сморенный нечеловеческой усталостью. Недалеко от его полусжатой правой руки лежала раскрытая опасная бритва. От нее по столу тянулась узенькая полоска крови, напоминающая змеиный хвост. Его левая кисть, изуродованная двумя параллельными надрезами, покоилась ладонью вверх в эмалированном тазу, служившем Корделии для ополаскивания посуды. Берни предусмотрительно наполнил его водой, однако теперь вместо воды в нем стояла розоватая жидкость со сладким запахом, в которой белели скрюченные, как в мольбе, по-детски хрупкие восковые пальцы Берни. Смешавшаяся с кровью вода перелилась через край таза на стол, а оттуда – на пол, где притушила кричащую расцветку ковра, недавно приобретенного Берни с целью производить впечатление на солидных посетителей, хотя Корделия
– Мистер Прайд умер, пожалуйста, не входите. Я позвоню в полицию отсюда.
На другом конце провода сообщение было воспринято как должное. «К вам приедут». Сидя в ожидании рядом с телом и чувствуя, что мертвец еще нуждается в жалости, она легонько провела рукой по его волосам. Сюда еще не проникла смерть, и волосы на ощупь оказались живыми и непослушными, как собачья шерсть. Она отдернула руку и прикоснулась к его лбу. Кожа была влажной и очень холодной. Это и есть смерть: такой же лоб был у ее отца. Как и тогда, все жесты, выражающие жалость, казались бессмысленны и неуместны. Если до человека не достучаться, пока он жив, то глупо пытаться сделать это после смерти.
Когда точно наступила смерть? Теперь этого не узнаешь. Возможно, и сам Берни не знал этого. Была, видимо, подумала она, роковая минута, когда он перестал быть Берни и превратился просто в неподвижную, громоздкую массу из плоти и костей. До чего же странно, что столь важный для него момент уже не фиксируется его сознанием! Ее вторая по счету приемная мать, миссис Уилкес, сказала бы, что Берни все знал, что он пережил момент неописуемого торжества, воспаряя среди мерцающих башен в триумфальные высоты под звуки райских гимнов. Бедняжка миссис Уилкес! Вдова, потерявшая на войне единственного сына; крохотный домик вечно полон криками приемных детей – единственного средства ее существования… Как же ей было обойтись без грез! Всю жизнь она собирала, как кусочки угля к зиме, ободряющие сентенции. Корделия вспомнила о ней впервые за много лет, и в ее ушах зазвучал усталый, но не ведающий уныния голос: «Если Господь не зайдет к вам в начале, ждите его в конце пути». Что ж, Берни он не навестил ни в начале, ни в конце.
Как странно и в то же время так похоже на Берни – он сохранил упрямый, непоколебимый оптимизм насчет перспектив агентства, даже когда у них осталось всего несколько монет, чтобы заплатить за газовый счетчик, и одновременно расстался со всякой надеждой на жизнь, даже не попытавшись вступить за нее в борьбу. Может быть, по той причине, что он, не желая в этом сознаться, чувствовал: ни у него, ни у агентства нет ровно никакого будущего – и нашел единственный способ с честью решить проблему? И сделал это эффективно, но нечисто, чего никак нельзя было ожидать от бывшего полицейского, знавшего о смерти все. И тут до нее дошло, почему он остановился на таблетках и бритве. Пистолет! Да, он пошел не самым легким путем. Он мог застрелиться, но ему хотелось, чтобы пистолет остался у нее; он завещал его вместе с рассохшимися полками, древней пишущей машинкой, набором инструментов для осмотра места преступления, «остином-мини», своими противоударными и водонепроницаемыми часами, вот этим пропитанным кровью ковром и толстенной пачкой бланков с замысловато выполненной шапкой: «Детективное агентство Прайда: мы гордимся своей работой». Весь инвентарь, он сам это подчеркнул. Наверное, он хотел напомнить ей про пистолет.
Она отперла ящичек у основания стола, ключи от которого имелись только у Берни и у нее. Пистолет покоился в той же замшевой коробке, в которую она когда-то положила его, с отдельно упакованными тремя обоймами патронов. Ей так и не пришлось выведать, каким образом это полуавтоматическое оружие тридцать восьмого калибра оказалось у Берни, однако не сомневалась, что лицензии на владение нет. Она так и не научилась смотреть на этот пистолет как на смертоносное оружие – потому, быть может, что Берни носился с ним в мальчишеском самозабвении, и в ее
«Поэкономнее с боеприпасами… Конечно, я мог бы раздобыть еще…» – говорил он. Его улыбка становилась мрачной, будто при этих словах из какого-то потустороннего мира выплывали вездесущие загадочные тени, от которых предпочтительнее держаться в стороне.
Итак, он оставил ей пистолет, самое свое драгоценное достояние. Она спрятала его, не распаковывая, в потайных глубинах своей сумочки. Вряд ли полиция станет рыться в ящиках стола, когда налицо самоубийство, но лучше не рисковать. Берни хотел, чтобы пистолет перекочевал в ее владение, и она не собиралась так запросто с ним расставаться. Она присела рядом с трупом, свесив сумочку на пол, и шепотом прочла заученную в монастыре коротенькую молитву, попросив Бога, в существование которого не очень-то верила, позаботиться о душе Берни, хотя Берни не сомневался, что у него таковой не имеется, после чего замерла в ожидании полиции.
Первый появившийся в кабинете полицейский, несмотря на безупречный профессионализм, был молод и слишком неопытен, чтобы скрыть потрясение и неприязнь при виде столь жестокой смерти, а также свое неодобрение невозмутимостью Корделии. В кабинете он пробыл недолго. Его внимание привлекла записка Берни, которую он подверг длительному изучению, будто надеялся извлечь из послания с того света скрытый смысл. Сложив записку, он сказал:
– Пока придется забрать это, мисс. На что он тут намекает?
– Ни на что. Это его контора. Он был частным детективом.
– А вы работали с мистером Прайдом? Вы были его секретарем?
– Партнером. Об этом говорится в записке. Мне двадцать два года. Берни и начал дело. Раньше он работал в Департаменте уголовного розыска столичной полиции с главным инспектором Дэлглишем.
Едва произнеся эти слова, она пожалела о них. Они прозвучали слишком примирительно, слишком наивно, чтобы обелить беднягу Берни. Имя Дэлглиша определенно ничего не говорило молодому полицейскому. А почему должно быть иначе? Откуда ему знать, как часто ей приходилось, вежливо скрывая нетерпение, выслушивать ностальгические воспоминания Берни о его службе в уголовном розыске, пока его не отправили на пенсию по состоянию здоровья, и его хвалебные речи в адрес Адама Дэлглиша, обладающего бесчисленными достоинствами и непревзойденной мудростью. «Шеф… ну, тогда он еще был просто инспектором… всегда учил нас… Однажды Шеф рассказывал про интересное дело… Чего Шеф терпеть не мог, так это…»
Иногда она спрашивала себя, существовал ли этот образец добродетели в действительности или его всесильную и безупречную фигуру породило воображение самого Берни, которому требовался учитель и герой. Но однажды она с удивлением увидела в газете фотографию главного инспектора Дэлглиша – смуглое лицо с сардонической усмешкой, которое при дальнейшем, более пристальном исследовании распалось на россыпь точек, неспособных ответить на ее вопросы. Далеко не вся мудрость, прочно усвоенная Берни, была плодом Божественного откровения. Многое из услышанного от него являлось, как она подозревала, итогом философических умозаключений самого Берни. У нее сложился собственный образ Шефа: гордый, высокомерный, саркастический. Какие мудрые слова нашлись бы у него сейчас, чтобы безутешный дух Берни обрел успокоение?..
Покончив с конфиденциальными переговорами по телефону, полицейский слонялся по конторе, почти не скрывая брезгливого удивления при виде обшарпанной мебели, разваливающегося шкафа с выдвинутым ящиком, в котором красовались плохо отмытые чашки, и ужасающего линолеума на полу. Мисс Спаршотт, застывшая у своей допотопной машинки, взирала на него с отвращением, смешанным с недоверием. Не выдержав, он произнес:
– Почему бы нам не попить чаю, пока я дожидаюсь медэксперта? Где тут можно вскипятить воду?