Непогребенный
Шрифт:
Я достал с полки саквояж и сошел на платформу; из других пассажиров моему примеру последовали не более двух или трех. Они скрылись из виду, а я немного задержался, поскольку не ожидал, что будет так холодно; топая и похлопывая себя по бокам, я старался привыкнуть к нечистому воздуху, в котором резкий запах мороза мешался с дымом тысяч городских каминов.
Остин предупреждал, что будет занят и не сможет встретить меня на станции, поэтому мне следует прямиком отправиться к нему домой. Меня это вполне устроило, поскольку я боялся, что на станции его не узнаю. Я никак не мог решить, что будет для меня неприятней: увидеть, что он переменился или, напротив, что он остался прежним. Как бы то ни было,
Поезд свистнул и отошел от платформы, напоследок обдав меня облаком дыма и копоти с ядовитым минеральным запахом, словно бы извергнутым земными недрами. Во вновь наступившей тьме был виден только газовый рожок, освещавший, предположительно, воротца на выходе с перрона. Я направился туда и около ограждения был встречен по уши укутанным в шарф железнодорожным служащим, который, не снимая перчатки, протянул руку за моим билетом.
На площадке у перрона я обнаружил, что попутчиков уже и след простыл. На месте оставался лишь один кеб, в который я и сел. Физиономия извозчика, с носом картошкой и отвисшей нижней губой, не внушала доверия, а к тому же от него крепко припахивало прокисшим пивом. Я назвал адрес, кеб качнулся и покатил.
С городом я не был знаком, однако знал, что станция находится примерно в миле от центра. Через оконце шаткого экипажа почти ничего не было видно, и только по шуму я догадывался, что мы на дороге не одни. Вскоре начался легкий подъем, и я предположил, что впереди вершина холма, где древние римляне построили крепость для охраны перекрестка.
По обе стороны дороги тянулись ряды коттеджей; кое-где в освещенных окнах виднелись люди, сидевшие за ужином. Я сказал себе, что, пусть до сих пор поездка складывалась не особенно удачно, мне, по крайней мере, не придется торчать эту неделю в колледже среди оставшихся там коллег, занудливых холостяков.
Едва подъем сделался круче, кеб притормозил, и я удивился тому, что сердце у меня забилось быстрее. Я уже много раз задавал себе вопрос: как мой старый приятель устроил свою жизнь? На выпускном курсе мы частенько обещали друг другу, что мир еще о нас заговорит: мы учились со всем усердием и жаждали известности. Жалеет ли он о том, как повернулась его судьба? Счастлив ли в своем отдаленном городишке? Нашел ли, чем себя утешить? Время от времени от общих знакомых до меня доходили слухи о нем, но я не очень им верил. Я размышлял о нем снова и снова и, когда получил приглашение (чему немало удивился, после того как мы долгие годы не общались), не смог воспротивиться соблазну.
Экипаж преодолел крутизну и, грохоча колесами по булыжнику, покатил быстрее. Показались туманные ореолы уличных фонарей, и в косых столбах света, пронзавших густой туман, я разглядел, что Хай-стрит, куда мы, судя по всему, добрались, почти пуста – и мостовые, и тротуары. Слушая гулкий стук копыт нашей лошади, я воображал, что путешествую по разграбленному городу, откуда только-только удалился враг. Внезапно под доносившееся со всех сторон эхо копытного звона меня начало кидать из стороны в сторону, экипаж проделал несколько крутых поворотов и въехал под большую арку. Я подумал, что извозчик по ошибке привез меня в гостиницу, но тут раздался – можно сказать, как гром среди ясного неба – удар тяжелого колокола. Последовало еще четыре удара – каждый, казалось, наплывал на предыдущий, распространяясь в тумане подобно кольцам ряби, – и я понял, что передо мной собор. В тумане я не заметил, как мы к нему приблизились.
Кеб вильнул в последний раз и остановился. В нескольких ярдах виднелось крыльцо – западная дверь трансепта. В ярком свете калильной сетки мне бросились в глаза куча кирпичей и несколько деревянных планок, прикрытых
– Что, в соборе ведутся работы? – спросил я извозчика, выходя.
– А то они когда-нибудь кончались! – отозвался он. Пока я расплачивался, дверь ближайшего дома распахнулась и вышедший оттуда человек бросился мне навстречу.
– Старина, как я рад тебя видеть! – воскликнул молодой голос, такой знакомый, что я вздрогнул. Голос был тот же, но обладателя я не узнавал: это был мужчина средних лет с морщинистыми щеками и высоким лбом, на который спускались редкие пряди седоватых волос. Остин заключил меня в объятия, и, ощутив его хрупкость, я вспомнил, как он бывал не по-английски импульсивен и переполнен эмоциями, заставляя меня отчасти завидовать, а отчасти – немного пугаться.
– Спасибо, что приехал.– Не размыкая объятий, он похлопал меня по спине.– Господи тебя благослови. Господи благослови.
При этих словах я почувствовал глубокое раскаяние. Кто бы мог подумать, когда наша дружба была в разгаре, что мы расстанемся на такой долгий срок, поскольку Остин будет замешан в одно из самых тяжелых событий моей жизни. Впоследствии я первый написал ему, показывая, что не прочь возродить дружеские отношения. И лишь когда он не ответил, я задумался над тем, не ощущает ли он вину за свое тогдашнее поведение, и далее меня не оставляли мысли о роли, им сыгранной или ему приписанной. Как бы то ни было, я в первое же Рождество послал ему краткое поздравление, через год другое и так далее; прошло несколько лет, и он начал отвечать – еще более коротко и нерегулярно.
О его делах я узнавал от общих знакомых, однако известия поступали все реже: один потерял с ним контакт, другой уехал за границу, третий умер. Но месяц назад, когда я давно уже решил, что наша дружба обратилась в прах, от Остина пришло письмо, составленное в самых теплых выражениях: он приглашал – уговаривал – меня приехать в любое время (он всегда дома), только, мол, «наберись терпения, чтобы вынести общество нудного старого брюзги, ~в которого я обратился» . Вначале я задумался о том, вспыхнут или, напротив, угаснут искры прежнего товарищества, если на них подуть, но, догадываясь, как ему пришла в голову эта идея, ответил все же, что охотно приеду, тем более как раз вознамерился осмотреть древние земляные укрепления замка Вудбери, на границе городка, и сделать замеры. Я писал, что явлюсь в начале января, когда буду возвращаться от племянницы, и постараюсь предупредить его заранее. (На самом деле мои планы неожиданно поменялись, и я послал записку всего лишь за несколько дней.)
Я слышал, как кеб у меня за спиной разворачивается в узком проезде между собором и домами.
Не снимая рук с моих плеч, Остин слегка отступил, и только тут я смог разглядеть его в слабом свете калильной сетки, от которой нас отделяло полтора десятка ярдов. Мне улыбался прежний Остин. Тот же веселый блеск больших черных глаз, та же мальчишеская пылкость. Он улыбался и, судя по всему, был очень рад меня видеть, но во взгляде его я заметил некоторую уклончивость, тень тайных мыслей. Думал ли он о том же, о чем и я: что же сделали с тобой годы? Что дали они тебе взамен веселой юности, ими унесенной?
– Дорогой Остин, ты прекрасно выглядишь.
– Расцвел, когда тебя увидел. Входи, дружище.
Он поднял мой саквояж и театрально согнулся под его тяжестью. Я попытался выхватить саквояж, но не успел; на мгновение мы вновь обратились в шаловливых студентов.
– Что там такое? Книги, наверное?
– И рождественские подарки для детей моей племянницы. Есть, правда, и для тебя подарочек.
– Ух ты, здорово! Обожаю подарки, – на ходу бросил Остин через плечо. У двери он посторонился и жестом пригласил меня войти первым.