Непохожие близнецы
Шрифт:
– Прекрасно! Прекрасно!
– Нет, нет, - испугался Дерябин, - это ещё не конец. Это просто пауза... в моей трактовке. Тут ещё будет аллегро модерато... и тутти...
"Тутти-мутти", - чуть было не сказал я вслух, но удержался. Дерябин снова заиграл и снова остановился.
– Прекрасно! Прекрасно!
– сказал я ещё раз, надеясь на то, что это уже настоящий конец, а не очередная пауза в трактовке Дерябина.
– Вам правда понравилось?
– спросил меня Антон.
– А какое место больше
Я хотел сказать, что больше всего мне понравилась пауза, но опять удержался.
– Правда, - сказал я с пафосом, - и особенно вот это место.
– И здесь я показал сначала на середину, а потом на самый конец доски, где Антошкины пальцы бегали быстрее всего.
– Я могу повторить, - сказал Антон.
– Спасибо, - сказал я, - хватит... А теперь услуга за услугу! У меня к вам небольшая просьба... о небольшой помощи в одном деле...
– Мне показалось, что при слове "помощь" Дерябин вздрогнул.
– Какая помощь?
– спросил он, стараясь почему-то не смотреть мне в лицо.
– Вы не можете подбросить одно письмо к нам на кухню?..
– Какое письмо?
– спросил, краснея, Дерябин.
– Вот это, - сказал я, доставая второй раз из-за пазухи письмо, адресованное моему папе.
– Конечно, мне проще всего было бы попросить брата Лёшу, но вы же знаете, что это за человек. Разве ему можно сказать по секрету, что я влюбился в Таню Кузовлеву. Ведь он такое может выкинуть...
И я протянул Антону Дерябину письмо, написанное красными как кровь чернилами.
Прочитав письмо, Дерябин долго с подозрением смотрел на меня, потом вдруг спросил:
– Желание славы, значит?
– Точно, - ответил я.
– Как у Пушкина в стихах, значит?
– Как у Пушкина, - подтвердил я.
– Значит, "желаю славы я".
– Дерябин поднял вверх руку, как Пушкин в кинокартине про Пушкина, и продолжал декламировать: - "...чтоб именем моим... всё, всё вокруг тебя звучало обо мне!.."
От этих слов у меня всё внутри как на карусели поехало, я же сам всё это чувствовал, только я так сказать не мог. А так-то я ведь всё и делал, чтобы, как это... именем моим... именем Алексея Завитайкина всё... вокруг Тани Кузовлевой... всё, значит, чтобы звучало обо мне...
– Я сейчас спишу, - сказал я, доставая из кармана авторучку и блокнот.
– Между прочим, - сказал Дерябин в то самое время, когда я записывал слова Пушкина, - когда Пушкин влюбился в Анну Керн, он не воровал себя у своих родителей!..
Я перестал записывать слова Пушкина, медленно поднял голову и грозно спросил:
– А что он делал?
– Он написал стихотворение "Я помню чудное мгновенье", - в рифму ответил Дерябин.
– Конечно, стихи могут писать не все, но вот, например, вчера какая-то девчонка тринадцати лет поставила мировой рекорд по плаванию. И сразу же
Это был какой-то такой намёк, который я не мог простить Дерябину.
– А ты знаешь, - заорал я на Дерябина так, как этого никогда бы не сделал мой брат, - что Моцарт, когда ему было десять лет, он не сидел на брёвнах и не играл на нарисованном рояле, а выступал в Европе с концертами!
Дерябин моего Моцарта проглотил почему-то без всякой обиды и как ни в чём не бывало снова принялся за своё "А вы знаете".
– Я всё знаю, что ты меня спросишь, - сказал я, окончательно переходя на "ты". (А сколько можно "выкать" этому Дерябину-Скрябину.) - Я только не знаю, ты подбросишь письмо моим родителям или нет?
– Понимаете, Завитайкин, - вздохнул Дерябин, - мне, пожалуй, это будет трудно сделать.
– Чего ж тут трудного? Пробежать пятьдесят метров с конвертом в руках и опустить его незаметно в окно?
– Мне будет тяжело не физически, - пояснил Дерябин.
– Мне будет морально тяжело.
– Это ещё почему же?
– Потому что... я, видите ли... я тоже влюблён в Таню!.. Конечно, продолжал тихо говорить Дерябин, - мешать вам было бы нечестно с моей стороны... но помогать вам мне... Было бы нечестно с вашей стороны...
Вообще-то мне показалось, что насчёт своей любви к Тане Кузовлевой Дерябин всё выдумал сейчас же. Выдумал, чтобы не участвовать в этой, чего скрывать, рискованной операции. Но уж больно у Дерябина был очень расстроенный вид. А может, и не выдумал? Просто скрывал, и всё. И всё равно эта новость меня очень расстроила.
– И вообще, - тихо и растерянно добавил Дерябин, - как честный человек, я должен перед вами извиниться... Дело в том, что я вам играл вовсе не эпиталаму, а этюд Скрябина!..
Теперь пришлось растеряться и мне, потому что как же я мог отличить эпиталаму от этюда Скрябина, если я не слышал ни одного звука, а только видел, как прыгали по фанере пальцы Дерябина.
– Попугая мне простить не можешь! Роялист проклятый!..
– сказал я противным голосом.
– Подожди, я его ещё научу приёмам самбо, он весь ваш дом расшвыряет!
Я не знаю, может, мне почудилось, но Дерябин-Скрябин вдруг как будто бы приподнялся с испуга в воздух и перелетел в одну секунду во двор своей дачи.
Затем он пискнул "детективный ребёнок!" и, как мне показалось, влетел вместе со своей музыкальной доской в окно своей комнаты. А я опустился на бревно и стал постепенно успокаиваться. Когда я немного успокоился, я стал пересчитывать в уме своих врагов: Сергей Мешков, Антон Дерябин, Васька Сусанин, Юрий Корняков, Вадим Лютатовский, Бондаренко, Чучилин, Зотов... Кругом одни враги... Кого же мне попросить подбросить письмо?.. Может, какого-нибудь мальчишку из соседнего дачного посёлка?