Непокоренные: Избранные произведения
Шрифт:
— Про листовку слышал? Ага! Значит, жива наша правда, не потоптана! Значит, есть где-то люди! Значит, есть у них с кем-то связь! Значит, и армия наша стоит нерушимая, скоро придет на выручку.
Случалось и Степану во время скитаний читать свои листовки. Он читал их так, словно впервые видел, — жадно, как все. Наклеенная на заборе листовка вызывала и в нем новый прилив веры. И он искал в ней между строк, им же самим написанных, новые факты.
Смерти он не боялся. Он и не думал о ней теперь, будто ее и не было вовсе, будто люди ее, как и бога, выдумали себе на страх. Он не боялся,
Он теперь редко бывал у себя в штаб-квартире, жил на большой дороге, на людях, среди тачечников и бродяг, внезапно появлялся на шахтах и в поселках и так же внезапно исчезал. Иногда верным людям он назначал встречи на дороге и на свидание всегда приходил в срок.
— А мы полицмейстера убили, — докладывал ему молодой кучерявый паренек, чем-то очень похожий на Васю Пчелинцева.
— Убили? Ну, молодцы, молодцы!
— Нам бы теперь, дядя Степан, — захлебываясь от восторга, говорил парень, — нам бы с партизанами связаться. Такой можно налет произвести!..
— Это подумать надо, — отвечал, почесывая щеку, Степан. — Так полицмейстера убили?
— Убили. Наповал.
— Хорошо, хорошо. Теперь, Василек, тебе придется идти служить в полицию.
— Мне? — бледнел паренек и растерянно улыбался. — Вы это шутите?
— Нет, Василек, не шучу. Серьезно, — отвечал он и нежно глядел на юношу.
— Так меня… меня же все затюкают. Меня и отец проклянет!
— А это стерпеть придется.
— А наши придут, что ж я им скажу? — чуть не плача, говорил юноша. — Все партизаны, а я — полицейский…
— А это я на себя возьму.
— Так ведь, дядя Степан… — сдавленным шепотом продолжал Вася, — ведь убьют!
— А смерти, Вася, нет. Ее выдумали. Есть капут для трусов и бессмертие для героев, середины нету. — Он обнимал за плечи Васю, привлекал к себе. — Жаль мне тебя, Василек, — тихо говорил он, — жаль! А идти в полицию надо, больше некому идти. Ты десятилетку кончил, по-немецки немного знаешь. Надо идти. Надо!
И Василек шел служить в полицию. Теперь у Степана везде были свои люди; они сообщали о немецких планах, выручали подпольщиков, помогали партизанам.
Пожилой слесарь докладывал Степану о депо. Сидели тут же у дороги, в стороне от поселка.
— Пустил немец депо! — огорченно вздыхал слесарь. — Вот ведь как!
— Да… неудачно это…
— Теперь мастеров ищет. Паровозы пришли, целое кладбище. А мастеров нет.
— Да…
— Ну, наши мастера не пойдут. Мы им так и сказали, и молодым и старикам: если которая сука пойдет работать в депо — ну, проклянем без снисхождения!
— И не идут?
— Не идут! — радостно-удивленно восклицал слесарь. — Скажи-ка, а? Ни один человек!
— Хорошо! Очень хорошо, — потирал Степан щеку. — А ты, Антон Петрович, пойдешь!
— Я? — растерянно улыбался слесарь. — Нет, зачем же? Обижаете… И я не пойду…
— Нет, пойдешь! На работу станешь. И паровозы возьмешься чинить. А готовые будешь калечить.
— Понимаю… — бледнея, отвечал слесарь. — Понимаю я. Воля твоя,
И никто из людей, которыми двигал Степан, не спрашивал ни его, ни себя, по какому праву распоряжается ими этот бородатый, похожий на бродягу человек. Они знали, кто стоит за ним. Родина? Нет, родина стояла за всеми. Но только за ним стояла партия. Партия вручила ему власть над их душой.
Представляя людям Степана, председатель подпольной сходки говорил: «Этот человек пришел к нам от партии», — и все подымали глаза на Степана. Этот человек пришел к ним от партии. Он, как посланец партии, шел по этой вздыбленной, набухшей гневом земле, — ему верили.
— Куда ты теперь идешь, Степан? — спросил Тарас сына.
Костер погас, только одна головешка все тлела, покрылась синеватым пеплом и, как глазок, выглядывала из золы. Завернувшись в мокрый плащ и съежившись, спал Петр Петрович. Парикмахер ворочался во сне и стонал.
— Иду Вале навстречу, — ответил Степан, и на его лице, как и всегда, когда он думал о жене, появилась теплая, светлая улыбка.
Он расстался с ней семь дней назад, там, у самой линии фронта. «Ну, иди!» — сказал он просто. Они всегда теперь так прощались. Только эти два слова вслед тому, кто уходил, — в них было все.
Припав к земле, Степан смотрел, как пробиралась Валя колючим кустарником. Вон там, за этим перелеском, — Большая земля, наши. Он следил за темным силуэтом жены с тревогой и… завистью. Сейчас Валя пройдет этот кустарник, потом овражек, опять кусты, и… наши. Хоть бы увидеть разок? Но он знает: ему нельзя. Это дезертирство. И то уж нехорошо, что пошел провожать Валю до этих кустов. Его место не здесь. Его место там, на опаленной горем и гневом земле, в прифронтовых селах.
— Ну, сынок, — сказал Тарас, — что же дальше будет?
— Дальше? — засмеялся Степан. — Дальше наши придут. Скоро.
Но Тарас вдруг рассердился на него.
— Я тебя не об этом спросил! Это я и без тебя знаю! И ты меня не учи! — закричал он. — Ты еще молод меня вере учить. Я тебя сам поучить могу, как свою душу в чистоте соблюдать. Я тебя про другое спрашиваю. С чем мы наших встретим?
— Как с чем?
— Они к нам через кровь идут. А мы с чем выйдем?
У Степана вдруг радостно защемило в горле. «Что за отец у меня! Что за старик!» Он с любовной гордостью посмотрел на отца и почувствовал себя его сыном и услышал, как глубоко-глубоко в этой земле шумят корни его рода.
— Хорошего мы с тобой рода, отец! — весело засмеялся он. — Казацкого!
Старик удивленно посмотрел на сына.
— Мы не казацкого, с чего ты взял? Не казацкого — рабочего. И прадед твой рабочий был, и дед, и дядья. Вся фамилия наша — рабочая.
Но Степан весело обнял его за плечи:
— Казацкого, казацкого! Ты не спорь, отец! — Он наклонился совсем близко к нему и сказал уже серьезно: — Я скажу тебе, что делать, отец. Домой иди! По дороге по моим адресам зайдешь, снесешь поручения. А придешь домой — поклонись матери, поцелуй Леньку, а Насте скажи, что приказал я тебя вести к верным людям. Настя сведет.