Неполная и окончательная история классической музыки
Шрифт:
«Вообще-то, я мог бы… что?.. переделать ее для струнных». И переделывает.
Именно об этом позднем сочинении ЭГ Дебюсси и сказал, что оно обладает «странным, чарующим привкусом розового ликера со снегом». Вот именно. Да. Не совсем понимаю, что он имел в виду, но все-таки. (Несу, хозяюшка, несу, уже почти готово!)
А теперь приглядимся на скорую руку к головокружительным двенадцати месяцам, которым нравилось называть себя 1884– м, — впрочем, друзья именовали их просто Геком.
Совершенно верно. Геком. Замечательный год. Но что еще о нем можно сказать? Ну, можно сказать, что кой-какие удачливые мужички копали-копали землю в Трансваале и накопали себе вот та-акую кучу золота. В Лондоне тоже долго копали, но результат получился не столь роскошный — всего лишь линия Бейкерлоо. В Париже вышел первый номер «Ле Матин», и не исключено, что в нем содержалась статья о новом творении одного местного жителя по имени Огюст Роден, именуемом «Граждане Кале». Могла также присутствовать колонка редактора, посвященная непутевому пуантилизму Жоржа Сера, чье последнее полотно, «Une Baignade Asni`eres» [*] , именно в этом году стоило многим растяжения шеи. В Британии Джордж Бернард Шоу вступил в небольшое, но отличающееся красотою форм Фабианское общество, а между тем в добрых старых Соединенных Штатах Марк Твен обзавелся бестселлером «Гекльберри Финн».
*
«Купание в Аньере» (франц.). (Примеч. переводчика).
Вернувшись в Вену, мы обнаружим, что Брамс, окончательно махнув рукой на мысли о Бетховене, представил публике новую симфонию, которую многие считают величайшей из созданных им. Ну ладно, во всяком случае, ему казалось, будто он окончательно махнул рукой и так далее. Неприятно об этом говорить, но кое-кто из критиков немедля стал называть эту симфонию «его „Героической“». УУУуууу! Ну скажите, можно ли оставаться спокойным, когда такое случается? КРИТИКИ! Не могут они, увидев новую работу, не счесть себя обязанными указать на некоторое ее сходство с какими-то другими, сходство, которое и сами-то они с трудом улавливают. «О-о, разве это не напоминает отчасти первые такты „Хорошо бы посидеть у моря!“? Ведь верно, ведь правильно? Ну точно, напоминает!» — и на следующий день статья в газете: «Это, вне всяких сомнений, ЕГО „Хорошо бы посидеть у моря!“. Сто пудов!» УУУ чтоб вас!
Ладно. Я лучше на этом и остановлюсь. Довольно сказать, что Третья симфония Брамса — это Третья симфония Брамса и только Третья симфония Брамса. Она чудесна, и говорить тут больше не о чем.
1888– й. Ну очень хороший был год. Давайте, не торопясь, приглядимся к тому, что провис… на самом деле «и с плоскостопием». В заголовке должно стоять «с плоскостопием». Это можно будет исправить?
Отлично. Простите, но, как говорится, диакон кроется в педалях. Итак, 1888-й. Очень хороший год. И если к нему, как мы было уже собрались, приглядеться, выяснится, что тут много чего произошло.
Германия сменила двух начальников: Вильгельм I скончался, как и его преемник Фред III. Теперь на месте Фреда III сидит Вильгельм II — все это смахивает на старую шахматную партию, не правда ли?
Сейчас Вильгельм II известен все больше под именем «Кайзер», или «Кайзер Вилли»; «кайзер» — это просто немецкий вариант изначального названия императора, «цезарь», — как, собственно, и русское «царь». В Лондоне началось царство террора с Джеком-потрошителем во главе, там же учреждена Футбольная лига и стала выходить в свет «Файнэншл таймс». Осталось подождать совсем немного — и кто-нибудь непременно выдаст мою любимую шуточку: «Что красное и большое видим мы по утрам?» [] Замечательно. Всего лишь в прошлом году, в 87-м, Л. Л. Заменгоф изобрел эсперанто, международный язык, и, предположительно, «estras tre facile lernabla lingvo». Если вы поняли последнюю фразу, значит, наверное, так оно и есть. Вернемся, однако, в 88-й. Эмиль Золя публикует «Землю» — не на эсперанто, на французском, а Оскар Уайльд — книгу «Счастливый принц и другие сказки». Прочие события: двадцативосьмилетний Малер становится музыкальным директором Будапештской оперы; Киплинг пишет «Простые рассказы с холмов», а Ван Гог — «Желтое кресло» [*] , — что может быть лучше игры «сделай сам», не правда ли?
Ответ: кроссворд «Файнэншл таймс». (Примеч. автора).
*
Ван Гог написал «Кресло Гогена» (в желтоватых тонах) и «Желтый домик», после чего в желтый же дом и перебрался, а непосредственно желтое кресло в том же 1888 году написал Сезанн, — точнее, мадам Сезанн в оном. (Примеч. переводчика).
Приглядевшись к тому, что происходит в некотором удалении, — в России, собственно говоря, — мы обнаружим Петра Чайковского, записывающего что-то в дневник. Чтобы скрыть свою гомосексуальность, ему приходится прибегать к замысловатым длиннотам, хотя кое-кто уверяет, будто продолжительные запои несчастного есть просто общее знамение душевных страданий. Дневник содержит множество загадочных ссылок на нечто, именуемое им «Ощущением Z», — на его гомосексуальность, — а поскольку живет он в России 1880-х, нет ничего удивительного в том, что в последние семь лет вдохновение к нему почти не заглядывало. И потому 1888-й мог представляться Чайки годом едва ли не фантастическим; нечего и сомневаться — в календаре своем он обвел этот год красным кружком и, вспоминая о нем, неизменно улыбался. То был год его Пятой симфонии.
Вам не кажется, что во всех пятых симфониях присутствует некая тайна? Малер. Бетховен. Шостакович? А здесь и сейчас, вернее, там и тогда — Чайковский. Лично мне это прекрасное «Кольцо Пятых», если позаимствовать чужую фразу, более чем позволило бы скоротать время на необитаемом острове. Конечно, я скучал бы и по другой музыке, однако их приятного общества мне вполне хватило бы для составления самых разных музыкальных программ.
Симфония Чайковского, пожалуй, самая простая из них. Хотя у меня со всей компанией «Пятых» связана небольшая внутренняя проблема. Кто-то, где-то — встаньте, кем бы вы ни были, — научил меня довольно грубым словам, созвучным названиям едва ли не каждого музыкального темпа, и с тех пор мне никак не удается выбросить эту гадость из головы. Временами такая неспособность просто-напросто берет над человеком верх и портит все удовольствие, какое он получаете от музыки. Помню, сижу я однажды на открытой репетиции, преисполняясь все большим почтением к дирижеру, и тут он вдруг останавливает оркестр и приводит его в остолбенение, произнося примерно следующее: «Хорошо, начнем с четвертого такта, считая от выхода Пердунчика… выход Пердунчика — все нашли? Хорошо. И-и…» Вот и ходи после этого на репетиции.
«Чайки-5» — как, по уверениям надежного источника, называют ее в музыкальных кругах, — на мой вкус, совершенно великолепна. Разумеется, если бы вы были критиком «Музыкального курьера», присутствовавшим на первом ее исполнении в Англии, то сочли бы эту симфонию «разочарованием… фарсом… музыкальным пудингом… заурядным до последней степени!». Думаю, он собирался также добавить, что и «Битлз» — то еще дерьмо. Что делать — на всех не угодишь. Теперь же я, с вашего дозволения, оставлю «Чайки-5» и вильну ненадолго в сторону, посмотрю, что это такое значит — быть «романтиком» в 1888 году. То есть я хочу выяснить, что все они там пишут. Как это все звучит? Складывается оно в нечто целое? Понимаете? За мной, читатель, я произведу для тебя быстрый поперечный распил древа Романтизма 1888 года.
Простите, если заголовок представляется отчасти пижонским — да он пижонский и есть, — я, собственно, хотел сказать лишь одно: Романтизм — это действительно нечто такое, что можно услышать? То есть все романтики и вправду заняты примерно одним и тем же — разве что одеваются некоторые из них странновато? Ну-с, краткий ответ выглядит так:
«Нет».
Черт, какая все-таки простая штука это их музыковедение, верно? Верно-верно. Пошли дальше.