Неполная и окончательная история классической музыки
Шрифт:
Великой новостью 1901 года стала, разумеется, кончина королевы Виктории. Да, Женщина с Усами Величиною с Вело… впрочем, нет, ничего, молчание. Так, на всякий случай. Монархиня, правившая Британией дольше кого бы то ни было, воссоединилась наконец со своим супругом, оставив трон сыну, Эдуарду VII. Другие новости: Пекинский мир положил конец Боксерскому восстанию, Теодор Рузвельт сменил павшего от руки убийцы Уильяма Мак-Кинли, а строительство Панамского канала, как ни странно, удалось согласовать, проведя для такого случая переговоры. Превосходная, между прочим, штука — переговоры. По моим представлениям, это что-то вроде исторического варианта корпоративных конференций по продажам. С легкостью могу вообразить себе такую, к примеру, беседу:
— Знаешь, я в прошлом месяце побывал на отличных переговорах!
— Да что ты? Где?
— Ну, всего-навсего во Франкфурте. (Вздыхает.) Зато в прошлом году — в Вашингтоне, вот там было неплохо!
— Фантастика!
— Да ну, куда там. Видел бы ты, как босс пытался подписать бумаги! Мороз по коже!
— Не может быть…
— Уж поверь. (Вздыхает.) М-да. В следующий раз попробую подбить их на Версаль.
— Здорово!
Что еще? Ну-с, перейдя, — по крайней мере, официально — из века поздних романтиков в век современный, мы примерно таким же манером перешли из века пара в век электричества.
Если же снова вернуться в 1901-й, так в США становится большой сенсацией регтайм, в Париже начинает голубеть Пикассо — и с немалым успехом, так что «голубым» он останется еще года четыре. (Видимо, зверобоем тогда еще не лечились.) В Италии скончался Верди, разбив тем самым сердца многих итальянцев. Сотни тысяч людей пришли, чтобы проводить его к месту последнего упокоения — в парке дома для престарелых музыкантов, что в Милане, дома, который он сам основал на доходы от своих опер. А вот у Дворжака все пока хорошо, ушедший век, в котором его чествовали как живую легенду, дал ему средства для спокойной жизни и создания множества прекрасных сочинений. В 1901-м он предлагает нам оперу «Русалка» с потрясающей арией «Песнь луне». Если вдуматься, как много хорошей музыки она вдохновила, луна то есть, — Дворжак, Дебюсси, отчасти Бетховен (хотя название придумал не он). Правда, вот в России вдохновить хоть на что-то двадцативосьмилетнего Сергея Рахманинова ей все никак не удается.
1901-й был для него поворотным годом. Вообще говоря, у Рахманинова все шло неплохо. У него имелся в запасе фортепианный концерт, имелась опера, «Алеко», и всегдашняя Прелюдия до-диез минор. Последняя и тогда уже стала для него камнем на шее, Рахманинов хоть и продолжал считать ее превосходной вещью, однако его начинало злить, что, куда бы он ни пришел, к нему неизменно лезут с просьбой сыграть ее. Нужно было сочинить новую. Но тут-то и имелась одна загвоздка.
Если честно, загвоздка эта представляла собой коктейль, состоящий на одну часть из критики с публикой и на четыре — из композитора Глазунова. Глазунову доверено было исполнение рахманиновской Первой симфонии, однако услугу он оказал коллеге-композитору прямо медвежью. Исполнение обернулось полным провалом, многие говорили, что Глазунов просто был в стельку пьян. Критика и публика разнесли симфонию по кочкам, а чувствительный Сергей впал в эмоциональную прострацию. Он сжег ноты симфонии — жест, возможно, не лишенный жеманства, поскольку инструментальные партии уцелели, — совершенно разуверился в себе и впал в хандру. Выйти из нее ему удалось лишь после хорошо документированной череды консультаций с гипнотизером, доктором Николаем Далем (друзья называли его «Валидалем» ). Одни уверяют, что именно «положительное внушение», или гипнотерапия, вернуло назад музу композитора, другие — что все сводилось лишь к временному творческому тупику, из которого такой человек, как Рахманинов, все равно вышел бы сам собой. Так или иначе, в 1901-м появился на свет результат, остающийся и поныне самым живучим из сочинений Рахманинова, и результат этот был посвящен «Господину Н. Далю». Речь идет, разумеется, о Втором фортепианном концерте.
Если честно, сам я по-настоящему распробовал ФК2 — да, собственно, и большую часть музыки Рахманинова — лишь относительно недавно. Моя непосредственная внутренняя реакция на столь ЧИСТЫЙ романтизм всегда была оборонительной. Я предпочитал вещи не настолько «напористые», считая, что музыке не следует насильно тащить вас за собой, когда она переходит вброд поток ею же созданной патоки, с наслаждением в оной плещась. Так я и прожил без малого три десятка лет и вдруг ни с того ни с сего просто-напросто ушел в нее с головой, как некоторые уходят с головой в любимое дело. Я дал себе волю, снес оборонительные сооружения — сначала со стороны Пуччини, которым мы тоже вскоре займемся, а после и со стороны господина Рахманинова. Теперь-то, разумеется, я жить без него не могу, как не могу жить практически без всех любимых мной композиторов, каких вы только сумеете припомнить. Для меня слушать Рахманинова — все равно что наполнить ванну густым, теплым шоколадным соусом и опуститься в нее и лежать, впивая ее содержимое, а после все дочиста подлизать. Ныне я проделываю это довольно регулярно. В музыкальном, то есть, смысле.
Второй фортепианный концерт Рахманинова в совершенстве иллюстрирует то, о чем я толковал чуть раньше, — все эти «периоды», «эры» суть не более чем ярлыки. Он написал концерт в 1901-м, через год после удара колокола, возвестившего наступление так называемого «современного периода», и написал, беззаботно и весело, совершенно и полностью романтический, стопроцентно изысканный поток сентиментальных излияний — чем будет заниматься и дальше. И троекратное ему за это ура.
Ладно, раз уж мы вспомнили о былых восточногерманских вратарях, — вернее сказать, это я о них только что вспомнил, — давайте попробуем изобразить руку Рахманинова. Чтобы получить некоторое представление о его знаменитой лапище, проделайте следующее. Проведите прямую линию длиной в 25 сантиметров. Впрочем, давайте я лучше сам. Вот, теперь поставьте на каждом ее конце по точке. Это у нас получился размах его левой ладони, расстояние между кончиками мизинца и большого пальца. Ну и ладно, скажут некоторые из вас. А вы не спешите, лучше поставьте на прямой еще три точки, отметив 2,5 см, 7,6 см и 15,2 см. Это точки, до которых доставали его безымянный, средний и указательный пальцы. Что, впечатляет? И не забывайте, ему не приходилось тужиться, растягивать пальцы. Такие аккорды он брал МЕЖДУ ДЕЛОМ, играя какую-нибудь пьеску. А правая рука? Правая изображена чуть ниже. Вот, полюбуйтесь.
1902– й. Только что завершилась война с бурами. Переговорами, разумеется. Все съехались в… сейчас посмотрю… в Веринигинг. Не так уж и плохо, по-моему. Наверняка могло быть хуже — помнится, во время последнего перемирия в гостиницах Ханстантона тоже имелись свободные места. Окончательные подсчеты показали, что буры потеряли убитыми 4000 человек, а британцы — 5800, чем, собственно, все и сказано. Что еще? Построена Асуанская плотина, Португалия объявила себя банкротом — все обнаружилось, лишь когда в супермаркете отказались принять ее
*
И черт возьми, жирные коты те, кто плохо об этом думает (франц.). (Примеч. переводчика).
Совершенно потрясающий «Мост Ватерлоо» Моне запечатлел, и навеки, Темзу вместе с лучшим, даже теперь, несмотря на огромное колесо обозрения, видом на столицу. Кроме того, Элгар работает над первым из «Пышных и торжественных маршей», Фред Дилиус диктует своему писцу Эрику Фенби ноты «Аппалачей», а всеобщий любимец тенор Энрико Карузо выпускает самую первую свою граммофонную запись. Что и напоминает мне о необходимости вернуться к музыке.
Давайте посмотрим, что поделывают в Париже и Вене центровые, так сказать, игроки. Начнем с Парижа — здесь у нас имеется Полностью Современный Клод Дебюсси. Этот бодрый сорокалетний мужчина нисколько, понятное дело, не возражал против ярлыка «современный». Проживая в Париже, центре визуальных искусств того времени, он, вероятно, в большей, нежели другие композиторы, мере был накоротке с новыми формами и идеями. У него имелась даже возможность услышать, ну, скажем, звучание оркестра под названием «гамелан» [] . Дебюсси наткнулся на эти инструменты во время одной из тех огромных выставок, что были столь популярными на рубеже веков, и инструменты эти его потрясли. Должно быть, они звучали совсем не так, как любая другая музыка, какую он до сей поры слышал, а ему и хотелось, чтобы его музыка ни на какую другую не походила, чтобы она звучала иначе. Всего несколько лет назад Дебюсси заставил всех ахнуть — своим «Pr'elude `a l’Apr`es-midi d’un faune» [*] , в котором постарался расфокусировать музыку, если вы понимаете, о чем я. А я к тому, что Дебюсси попытался проделать с музыкой в точности то, что происходило тогда в живописи. На картинах Моне изображение часто оказывается не в фокусе, так сказать, — не резким и фотографическим, как у художников прежних времен. Дебюсси в своем PAL’AD’UF [] проделал примерно то же самое. Теперь же он решил совершить новый шаг. Написал оперу — вариацию на тему как это ни иронично, «Тристана и Изольды», — и сделал это совершенно по-новому, отлично от других. В его опере не было больших мелодичных арий, оркестр по-настоящему драматической роли не играл, а голоса звучали в почти естественном разговорном ритме. Вероятно, оперной публике 1902-го она показалась «неправильной» — пусть и не стоящей, как таковая, учинения серьезных общественных беспорядков, но, в общем, «неправильной», и все тут. И даже скучной, простите мне это слово. Может быть, публика ее не поняла. Публика могла жаждать красивых мелодий, однако и тем, что ей было предложено, в сущности, особо не оскорбилась. Хотелось бы мне оказаться там, просто чтобы посмотреть на ее реакцию. Мне почему-то кажется, что за исполнением оперы последовало недолгое, воспитанное молчание, а затем прозвучало: «Et?..» [*]
Если вы, как я когда-то, полагаете, будто «гамелан» — это песенка группы «Бэй Сити Роллере», попробуйте как-нибудь услышать этот оркестр. Он состоит из небольших яванских ударных инструментов разных размеров и тональностей и создает самое безумное звучание, какое только можно вообразить. В Лондском «Ройял-Фести-вал-Холле» был когда-то — а может, есть и сейчас — зал гамелана, так что, если окажетесь в городе, загляните туда. Распустите узел галстука, оставьте мозги при входе и посетите параллельную музыкальную вселенную. (Примеч. автора).
*
Прелюдия к «Послеполуденному отдыху фавна» (франц.). (Примеч. переводчика).
Какой роскошный акроним — «Paladuf» Дебюсси. Мне очень нравится. (Примеч. автора).
*
«И?..» (франц.). (Примеч. переводчика).
Что до Вены, там примерно тот же прием ожидал новую симфонию Малера — даром что она была целиком и полностью иной. При последней нашей встрече с Малером он как раз перешел в католичество — главным образом для того, чтобы возглавить Венский оперный театр. И 1902-м, после пяти примерно лет исполнения им этой должности, Малеру удалось наконец завершить свою новую симфонию. Потому мы и поставили его рядом с Дебюсси.
Малер и Дебюсси 1902-го. Два совершенно, совершенно разных композитора. Малер, по правде сказать, новатором не был. Он был симфонистом. Несмотря на все созданное Бетховеном, Брамсом и Брукнером, он ощущал себя способным продвинуть симфонию еще дальше — и правильно ощущал. Ему хотелось поднять симфонию до новых высот, до уровня, помеченного: «Романтическая симфония, последний редут, ШОУ ДОЛЖНО ПРОДОЛЖАТЬСЯ». Малер двинулся путем, полностью отличным от протоптанного Дебюсси, и нет ничего удивительного в том, что — простите за совершеннейшую очевидность дальнейшего, ничего не могу поделать, — пришел в места абсолютно иные. Оба сочинения — шедевры, хотя Малер, быть может, расстается со своими сокровищами с несколько большей легкостью, чем Дебюсси, а о добром старом Густаве такое удается сказать нечасто. Пятая симфония Малера — ибо мы все это о ней говорили! — известная величавым Adagietto, это коричневатое, осеннее, волнующееся море, тогда как «Пеллеас и Мелизанда» — сочинение изысканное, идиллическое, скользящее от такта к такту, точно балерина на пуантах.
В Финляндию мы попадаем в аккурат к Новому году, к 1903– му. Как справедливо выразился прославленный лорд Монти из Пайтона: «Финляндия, Финляндия, Финляндия, страна, в которой я хотел бы побывать — позавтракать там, пообедать или хоть закусить в прихожей!» О да, слова весьма справедливые. Исполненные мудрости. И как водится, столь часто забываемые, пребывающие в столь печальном пренебрежении! Ну так вот, тогда, в 1903-м, человек по имени Ян решил это положение исправить.