Непорочные в ликовании

Шуляк Станислав Иванович

— Заняты чердаки, крыши, подвальные помещения, — докладывал наблюдатель. — В храме три выхода: главный и два боковых. Все у нас под контролем — мышь не проскочит.

— Под контролем! — досадливо бросил Драчнов. — На месте топчемся.

— Ждем военных!..

— Военных! Неизвестно еще, кого они станут выкуривать!..

— В храме есть твои люди? — спросил Кот у Драчнова.

— Связь потеряна, — мрачно отозвался тот.

— А попы?

— Часть они отпустили. Часть сама там осталась.

— Много их там?

— Попов?

— Нет, этих…

— Человек сто.

Или двести. И снайперы на колокольне. Главное, они хорошо вооружены!..

— А мы что, плохо?

— Причем здесь это?..

— А заложники?

— Прихожане — заложники. Ну, или эти… как их там? Молящиеся.

— Много их?

— Четыреста. Или пятьсот. Храм большой…

— И красивый!..

Лицо Драчнова сморщилось, будто от зубной боли или будто от лимона кислого сморщилось его толстое добротное лицо.

— А известно, кто такие?

— Кто? Прихожане?

— Нет. Эти.

— Какая разница? Экстремисты.

— Все равно, лучше бы знать, что за группировка.

— Работаем, работаем!..

— Заявлений они пока никаких не делали?

— Обычная политическая ахинея.

— Может, еще сделают…

— Все может быть.

— А красивый все-таки храм, — еще сказал кто-то.

— Восемнадцатый век!..

— А будет еще красивее.

— Не надо этого цинизма, — просил Драчнов. — И без того тошно.

— Можно из гранатомета разбить двери, а потом штурмовать.

— Но тогда необходимо хорошее прикрытие.

— Отвлекающий маневр.

— Одновременно со всех сторон!..

— Сколько своих положим!..

— А что ж, лучше как есть оставить?

— Нет, но, может, все-таки выждать. Пусть у них промеж собой разложение начнется. Пусть нервничают…

— Ну, как хочешь.

— Если ничего не делать — никакого разложения не будет.

— Тупик какой-то!..

— В голове у тебя тупик.

— Так что же мне все-таки делать?

— Долг исполнять.

— А заложники?

— Дело заложников умирать, — хмыкнули рядом. — На то они и заложники.

— Для того и захватывают!..

— Да.

— А наше дело — карать потом!..

— Кого?

— Оставшихся. Хотя живыми лучше не брать.

— Да. Станешь судить их, а тут их как всегда какой-нибудь крючок-адвокат и отмажет.

— Или по амнистии…

— Безобразие!..

— Ну, ладно, — подвел черту Кот. — Дело ясное! Будет совсем плохо — звони. Чем смогу помочь — помогу. — И, козырнув остающимся, к выходу направился. Другие комиссары, помедлив немного, тоже скучно потянулись за ним вслед.

18

Всю жизнь его стучали по голове предметами постылыми и нестерпимыми, и были долгие тяжелые проводы на вокзале, они повторялись раз за разом, он хотел прервать уже свою тягостную обязанность быть провожаемым и не мог, и вокзал был далеко, где-то на краю нынешнего серого тусклого света, и он был на вокзале, зачем он там был и куда собирался он не знал или всего лишь не помнил. Как было вырваться из этих объятий, как было освободиться от этих слез и вздохов, раз и навсегда, чтобы переменилось что-то и больше не мучило его своим однообразием и повторяемостью?! Все червяки

были для него на одно лицо, и вот разнятся теперь между собою только длиной их безмозглого тела. Между тем ему, похоже, все ж таки придется быть начальством, и никак от этого не отвертеться, понимал он. Содом, Содом, город называется Содом, амебой бесформенной расползся над почвой, город и сам тоже — почва, стучало у него в голове, в извилинах его полумертвого или полупрозрачного мозга, он входит в совет города, и все члены совета называются содомиты, и он тоже содомит, а это уж совсем что-то странное, думает он, но его отвлекают, ему не позволяют на том сосредоточиться.

— Вставай, — говорила сестра. — Там тебе звонят.

Неглин машинально садится на диване, он еще там, в этом странном совете, он еще содомит, как и все остальные, это для него теперь привычно и необходимо, но ему все же не дают там оставаться. Разве ж он спал, разве ж он отдыхал хотя бы минуту, минуту жизни его заскорузлой, непредначертанной?

— Слышишь, что говорю? Иди скорее к телефону. Тебя вызывают.

Неглин мокрый от пота, растрепанный, идет в коридор, вспоминает мгновение, где у них телефон, и после берет тяжелую трубку.

— Фишка! — слышал он в трубке, казалось ему, что на весь коридор разносит сильная мембрана уверенный голос Кузьмы. — Дрыхнешь, чертяка? Давай, быстро собирайся и выходи. Через десять минут мы за тобою заедем. Дельце есть интересное. Ну все, бывай!.. — и трубку повесил на другом конце провода длинноволосый инспектор Задаев.

— Замуж бы выйти скорее, да никто меня не хочет, — сказала сестра, проходя мимо него. — Уехать хоть к черту, чтобы никого больше из вас не видеть.

— И нарожать детей-чертенят, — поддержал ее Неглин, вслед за сестрою на кухню входя, разбитый, полупроснувшийся.

— Уходишь сейчас?

— Ухожу.

— Когда?

— Через десять минут.

— Ты бы хоть умылся. А то, посмотри на себя, сам на черта похож.

— Воду дали?

— Я там тебе оставила каплю, — сказала сестра.

— И что мне делать с твоей каплей? — спросил Неглин.

— Мыться, — сказала сестра.

Неглин молча разделся до пояса, фыркая, отплевываясь и шумно дыша, стал растирать по лицу и телу воду, которую ему скупо поливала на руки сестра Алла. Чище он от того не стал, но холодная вода хоть немного встряхнула его.

— Как Машка? — спросил он, вытираясь.

— Спит, — ответила Алла.

— Пусть спит, — рассудил Неглин. — Это полезно.

— Ее-то тебе жаль. А меня кто пожалеет? — спросила сестра.

— Твой будущий черт, — хмыкнул тот.

— Я тебе брюки зашила, — сказала сестра. — И замыла. Но они еще не высохли.

— Ясно, — сказал Неглин. — Пойду в мокрых.

— Никакой благодарности.

— Я лишь констатирую то, что есть.

В комнате он быстро оделся, посмотрел, что там было нового или не такого, как всегда; впрочем, ничего особенного он не обнаружил: отец мычал и бурчал что-то невнятное, старшая сестра храпела за шкафом, Неглина передернуло — от отвращения ли? от обыденности ли? от того и другого, совокупно взятых? — и вот он уж вышел поспешно.