Непорядок и раннее горе
Шрифт:
Господин Меллер только внимательно смотрит на детей, но актер Герцль выказывает неумеренный восторг и умиление. Он возводит очи горе, набожно складывает руки, только что не благословляет «маленьких». Возможно, что это идет от сердца, но привычка к условному сценическому действу делает его слова и жесты невыразимо фальшивыми; кроме того, этим ханжеским благоговением перед детьми он как бы искупает свои нарумяненные щеки.
Гости уже встали из-за стола и теперь танцуют в гостиной, «маленькие» тоже бегут туда, подымается и профессор.
– Не скучайте же, веселитесь, пожалуйста! – говорит он, пожимая руки Меллеру и Герцлю, одновременное ним вскочившим с мест. И уходит в свой кабинет, в свое тихое царство; там он опускает жалюзи, зажигает настольную лампу и садится за работу.
Эта работа в конце
Он весь во власти мимолетных впечатлений – тут и жесткие туфли господина Гергезеля, и тонкий голосок, послышавшийся из пышных телес Пляйхингер. Он сидит и пишет или, откинувшись в кресле, смотрит в пространство, а мысли его убегают к баскским песням, собранным Меллером, к преувеличенному смирению и фальшивому пафосу ГерЦля, к «его»
Карлосу, ко двору Филиппа Второго. «Странная, таинственная штука – разговоры, – думает он. – Они податливы и сами собой сворачивают на то, что тебе всего интереснее». Он замечал это уже не раз. Между тем он прислушивается и к шумам домашнего бала, впрочем весьма умеренным. До него доносится только невнятный говор, не слышно даже шарканья. Да они, собственно, и не шаркают, не кружатся, а как-то странно шагают по ковру, который им нисколько не мешает, и ведут своих дам не так, Как было принято в дни его юности, и все это под граммофонную музыку, сейчас больше всего занимающую Корнелиуса, – под эти диковинные мелодии нового мира, в джазовой оркестровке, гремящей ударными инструментами; граммофон отлично воспроизводит их медные звуки, равно как и отрыви стое щелканье кастаньет; это щелканье тоже отдает джазом, а отнюдь не Испанией. Да, да, не Испанией! И тут он снова возвращается в русло при вычных мыслей.
Полчаса спустя Корнелиуса осеняет мысль, что с его стороны было бы очень мило внести свой вклад в это празднество в виде сигарет. Не годится, думает он, чтобы молодые люди курили у него в доме собственные сигаре ты, хотя им самим это, пожалуй, даже невдомек. Он идет в опустевшую столовую, извлекает из своего запаса в стенном шкафчике коробку сига peт, – надо сказать, не из лучших, вернее, не из тех, какие он предпочитает, – эти, на его взгляд, слабоваты и слишком длинны, и он ими поступится охотно, раз представился такой случай, а для молодежи хороши и такие.
С сигаретами он идет в гостиную; улыбаясь, помахивает коробкой в воздухе, раскрывает ее, ставит на камин и, немножко постояв, уже чувствует себя вправе удалиться.
Сейчас как раз перерыв в танцах, граммофон безмолвствует. Вдоль стен гостиной, возле старинного столика с гербами, в креслах перед камином, кто стоя, кто сидя, непринужденно болтают молодые люди. На ступеньках внутренней лестницы, на потрепанной плюшевой дорожке, амфитеатром расположились юноши и девушки: например, Макс Гергезель рядом с дебелой Пляйхингер, которая не сводит с него глаз, в то время как он, полулежа, размахивает рукой и что-то ей рассказывает… Середина гостиной пуста; только под самой люстрой, нескладно обнявшись, бесшумно, сосредоточенно, завороженно кружатся двое «маленьких» в своих голубых платьицах. Проходя мимо, Корнелиус нагибается, говорит несколько ласковых слов, гладит детей по головкам, но они не отвлекаются от своего маленького и очень важного дела. У двери своего кабинета он оглядывается и видит, как студент, будущий инженер Гергезель, вероятно, потому, что заметил профессора, соскакивает со ступеньки, разлучает Лорхен с братом и, без музыки, начинает препотешно с нею танцевать. Согнув колени и присев на корточки, почти как сам Корнелиус, когда тот гуляет с «(четырьмя господами», силясь обнять и вести ее как взрослую даму, он проходит со смущенной Лорхен несколько на шимми. Те, кто их видит, смеются до упаду, и это как бы служит толчком вновь завести граммофон и всем сообща пуститься танцевать. Взявшись за ручку двери, профессор покачивает головой, плечи его вздрагивают от смеха, затем он уходит к себе. Улыбка еще несколько мгновении не сходит с его лица.
Затененная абажуром, на столе горит лампа, он снова листает свои книги и пишет – надо разделаться хоть с мелкими обязательствами. Немного погодя он замечает, что общество перекочевало из гостиной в будуар его жены. Эта комната сообщается с его кабинетом и с гостиной. Оттуда доносится говор, в него вплетаются вкрадчивые звуки гитары. Стало быть, господин Меллер сейчас будет петь. Да, вот он и запел. Аккорды гитары звучно вторят сильному басу банковского служащего, он поет на чужом языке, кажется, на шведском, профессор не может этого определить до конца песни, встреченной шумным одобрением. Дверь в будуар завешена портьерой, заглушающей звуки. Когда Меллер начинает новую песню, Корнелиус тихонько переходит туда.
В комнате – полумрак, горит только затемненная стоячая лампа, а под нею на низкой оттоманке сидит Меллер, поджав ноги и пощипывая большим пальцем струны гитары. Остальные расположились как попало, все равно для всех места не хватает. Одни стоят, другие, и девушки в том числе, сидят просто на полу, на ковре, обняв колени руками или вытянув ноги.
Гергезель, хоть он и в смокинге, тоже уселся прямо на пол у ножек рояля, а рядом с ним, разумеется, фрейлейн Пляйхингер. И «маленькие» здесь.
Сидя в своем кресле напротив певца, госпожа Корнелиус держит обоих на коленях. Байсер, маленький невежа, не обращая внимания на певца, вдруг начинает громко говорить, ему грозят пальцем, на него шикают – оробев, он замолкает. Лорхен никогда бы так не оплошала. Тихо и кротко сидит она на коленях матери. Профессору хочется исподтишка подмигнуть своей девочке, он ищет ее взгляда, но Лорхен его не видит, хотя, кажется, не видит и певца. Она думает о чем-то своем. Меллер поет «Joli tambour»: [1] Sire, mon roi, donnez-moi votre iille… [2] Все восхищены. «Прелестно!..» – слегка в нос, на свой особый, гергезелевский манер тянет Макс. Потом господин Меллер поет по-немецки.
1
"Пригожий барабанщик» (фр.)
2
Государь, мой король, отдайте мне вашу дочь (фр.)
Он сам написал музыку к этой песенке.
Юное общество встречает и ее бурными восторгами.
Нищенка бабенка собралась на богомолье пойти.Иейюхе!Нищий муженек думает о том, как бы с ней пойти.Ти дельдумтей де!Эта веселая песенка нищих всех приводит в восхищение. «Чудо как хорошо!..» – опять же на свой гергезелевский манер тянет Макс. За сим следует нечто венгерское, тоже «коронный номер», хоть и на никому не понятном языке. И Меллер опять пожинает лавры. Профессор тоже аплодирует, с подчеркнутой горячностью. Этот экскурс в историю, в искусство прошлого, среди фокстротной одержимости, кажется ему светлым проблеском, согревает его сердце. Корнелиус подходит к певцу, приносит поздравления, расспрашивает о песнях, об источниках, какими тот пользовался, и Меллер обещает принести профессору свой сборник песен и нот.
Корнелиус с ним подчеркнуто любезен еще и потому, что, по обыкновению всех отцов, тотчас же начинает сопоставлять возможности и дарования чужого юноши с сыновними, испытывая при этом горечь, зависть и стыд.
Взять хотя бы этого Меллера – примерный банковской служащий (он понятия не имеет, так ли уж примерно трудится в своем банке Меллер), к тому же у него несомненно особый талант, для совершенствования которого, конечно, понадобилось немало знаний и упорства. Тогда как мой бедный Берт ничего не знает, ничего не умеет и способен только гаерничать, хотя у него, пожалуй, и на это недостает способностей! Стараясь соблюсти беспристрастность, он тешит себя мыслью, что Берт как-никак недурной мальчик, возможно даже с лучшими задатками, чем преуспевающий Меллер. Как знать, возможно, где-то в глубине у него и бьется поэтическая жилка или еще что-либо эдакое, а танцевально-кабацкие затей – пустое мальчишество, блуждающие огоньки в трясине наших дней. Но отцовская зависть и пессимизм пересиливают. И когда Меллер начинает новую песню, доктор Корнелиус уходит к себе.