Неповторимое. Книга 2
Шрифт:
Учеба, как в подавляющем большинстве академий, шла размеренно, без каких-то всплесков. В первые же дни пребывания здесь неожиданно встретился с Иваном Ильичом Людниковым — бывшим командиром 138-й стрелковой дивизии под Сталинградом (завод «Баррикады»). Тогда он был полковником, а сейчас передо мной стоял генерал-полковник. Герой Советского Союза. Оказывается, он командовал иностранным факультетом академии. Я его узнал сразу, хотя он стал грузнее, поседел, да и чуб поредел! Но ведь прошло 23 года. Мы просидели с ним весь вечер, вспоминая различные схватки и эпизоды на нашем «острове». Не забыли и случай, когда меня приняли за сына генерал-лейтенанта Ивана Семеновича Варенникова, начальника штаба Сталинградского фронта. Он все время вздыхал и повторял: «Не понимаю, как мы остались живы?» Действительно, и сразу после войны, и позже, и даже сейчас, вспоминая все, через что пришлось нам пройти, трудно, во-первых, представить,
Иван Ильич рассказал, что служба у него в целом проходила неплохо. После Сталинграда командовал корпусом и армией. А после войны — Таврическим военным округом. После его расформирования согласился на начальника курсов «Выстрел» в Солнечногорске. Потом по семейным обстоятельствам и состоянию здоровья переехал в Москву, и вот сейчас — на факультете. Мне тоже пришлось кратко рассказать о себе. Потом мы еще не раз с ним встречались. Видно, к нему уже подкрадывалась старость, поэтому, может, для душевного равновесия ему нужны были воспоминания о том героическом времени.
Надо заметить, что с приходом нашего набора сменилось руководство академии — начальником стал генерал армии В. Д. Иванов. Он пришел с должности первого заместителя начальника Генерального штаба ВС. Несмотря на огромный опыт работы в войсках и в центральном аппарате, он себя как-то не проявлял. Если приходил на занятия в группу, то тихо садился где-нибудь в сторонке и, совершенно не проронив ни единого слова и не шелохнувшись, сидел, как монумент, до звонка, а потом, не комментируя урока, так же тихо уходил. Он и внешне был незаметен, с лицом, отмеченным страшной печатью войны, он походил на тень. Совершенно другим был его первый заместитель — генерал армии А. И. Радзиевский. Жизнь в нем так и кипела. Он тактично выслушивал и преподавателя, и слушателей, умело вмешивался в ход занятий и всех «разогревал» так, чтобы проблемы рассматривались не формально, а творчески. Слушатели, конечно, были ему благодарны и за «методу» преподавания, и за конкретные знания.
Занятия вместе с самоподготовкой проводились до18. 00. Затем слушателей и работников академии на автобусах отвозили в район нашего общежития. Многие задерживались часов до двадцати. Почитывали, капитально готовились к предстоящим занятиям. В нашей группе больше всех этим злоупотреблял я, а в соседней — генералы Сергей Федорович Ахромеев и Михаил Иванович Бесхребетный. Правда, домой приходилось возвращаться на метро. В наше время не было зазорным ездить в общественном транспорте, появляться в военной форме. Тем более после того, как отметили 20-летие Победы, авторитет армии и, естественно, всех, кто носит военный мундир, опять пошел вверх. Правда, случались казусы. Как-то после восьми вечера стою я на перроне станции метро «Фрунзенская» и жду поезда. Пассажиров мало. Ко мне подходит пожилая женщина и спрашивает: «Как проехать на станцию…» — и называет незнакомую мне станцию. Я извиняюсь и говорю, что не знаю, могу вместе с ней подойти к схеме и разобраться. Она окинула меня с ног до головы критическим взглядом и, показав рукой на мою фуражку, а затем на лампасы, выпалила с иронией:
— А еще дежурный! Какой же ты дежурный, если ничего не знаешь? Заелись здесь все в Москве! — повернулась и ушла.
Я, конечно, не стал ее преследовать и уговаривать, чтобы выслушала, но последняя часть фразы — «заелись…» — навела на размышления. Женщина наверняка приехала из глубинки, обивает пороги различных чиновников и не встречает должного внимания. Ржавчина бюрократизма начала разъедать государственную машину. Разумеется, те бюрократы просто дети-несмышленыши по сравнению с нынешними. Теперь открытый рэкет — угрозы, шантаж, вымогательство, не просто взятки, а определение количества денег, которые обязаны дать, чтобы решить свой вопрос (это и в личном, и государственном масштабе), — стали привычными в российской жизни. Но уже тогда простому человеку порой не просто было пробиться. Хотя и прокуратура, и суд всегда его поддерживали. Однако что-то требовалось предпринимать, чтобы пресечь нежелательные явления. Это касалось и частных случаев, и общенародных, и социально-бытовых, и идейно-политических. Ведь сегодня уже ясно, что так называемой хрущевской «оттепелью» власти искусственно породили диссидентов. Сначала породили, а потом стали их душить. Не буду вдаваться в детали, в саму суть деяний писателей Синявского и Даниэля. Но я прекрасно помню, как в те годы на этих личностях упражнялся главный идеолог КПСС А. Н. Яковлев — в то время рупор стерильного марксизма-ленинизма, а ныне вывернувшийся наизнанку предатель и изменник, рядящийся в тогу ультрадемократа. Тогда, по указке Яковлева, от этих двух писателей только перья летели в связи с тем, что они издали свои
То, что бюрократизм, несправедливость высокопоставленных чиновников прорастали все больше и больше, порождая недовольных в социальной сфере, — это ясно. Но не ясно, куда смотрели соответствующие органы, когда у них на глазах, под видом борьбы за наши идеалы, фактически плодили все больше недовольных политикой партии и правительства. Умышленно плодили. А никаких мер, чтоб выправить положение и погасить источник недовольства, не принималось.
Вот так, с мыслями об учебе и приобретении возможно больших знаний переплетались и мысли о жизни страны — куда и как мы идем. Коль в то время возникали такого рода вопросы у меня, несомненно, они тревожили и других. И это я тоже понимал.
Поездка в метро и путь от станции метро к дому всегда заменяли мне вечернюю прогулку. На прогулке и думается лучше. А дома уже ждут не дождутся сыновья и жена. Мои школьники уже вытянулись — один «догонял» отца, второй — вровень с матерью. Проблем дома не было, наша семья всегда была дружной, на редкость спаянной. В выходные дни обязательно старались попасть в какой-нибудь театр, концертный зал, на выставку, в музей. Вот эти два студенческих периода (учеба в Военной академииим. М. В. Фрунзе, а затем в Военной академии Генштаба) были самыми насыщенными в духовном плане, когда мы жадно наслаждались искусством столичных театров, «охотились» за литературными новинками, читали, спорили…
Надо отдать должное командованию академии — для слушателей создавались все условия, чтобы они могли заблаговременно «вооружиться» билетами во многие центры культуры и искусства. В академию периодически приглашались с лекциями лучшие силы ученого мира столицы. Как-то прошло оповещение, что в часы самоподготовки в большом зале профессор МГУ прочтет лекцию о М. В. Ломоносове. Приглашались все желающие. У меня было довольно приличное представление об этом великом сыне России, желания идти не было: полагал, что открытий для меня не будет. Но коль шли все, я отправился тоже. Пришлось сесть в середине ряда, а не с краю, как я это обычно делаю. На всякий случай прихватил с собой работу, которую надо закончить сегодня — если лекция будет неинтересной, займусь своим делом прямо там.
В установленное время приходит заместитель начальника академии по политчасти и представляет нам профессора — маленький, сухенький старичок еле стоял на ногах. После представления его повели к трибуне на сцене. Он еле забрался по ступенькам, вошел в трибуну, выбросил вперед и свесил свои руки, как противовес, практически лег на кафедру и начал говорить. Мы видели только одну его голову. «Ну, — думаю с досадой, — пропал целый час». И взялся было уже за свою работу. Но каково было мое удивление, когда профессор вдруг сказал: «Некоторые молодые люди вроде вас иногда говорят: «Ну, что Ломоносов? Я все о нем знаю!» А фактически знания у него формальные. Даже малейшего дуновения настоящей жизни нет. А я вам расскажу то, чего никто не знает, и из области его научной и общественной деятельности, и из интимной жизни». И начал. Зал замер. Мы сидели с открытыми ртами, боясь пропустить хотя бы слово. Целый час никто даже вроде и не дышал, все застыли от изумления. А когда профессор в заключение сказал: «Михаил Ломоносов и в науке был глыба и до кокеток горазд!» — зал взорвался аплодисментами. Профессор вышел из-за трибуны и, одной рукой держась за нее, а вторую приложив к груди, поклонился. Мы встали и продолжали его приветствовать. Он улыбнулся и с помощью офицера осторожно спустился по лестнице. Ну, какая светлая голова, какая чудесная память! А речь — как у артиста. Вот тебе и старик! Мы вернулись в свои классы, аудитории и продолжали обсуждать фрагменты жизни Ломоносова. Действительно, почти все, что поведал нам профессор, было услышано впервые.
Первый курс закончили командно-штабной военной игрой на местности (выезжали в Белоруссию). Руководителем учения был Алексей Иванович Радзиевский. Все прошло нормально. Вернулись — и в отпуск.
Я набрал книг и отправился в подмосковный санаторий Архангельское. Солнце, воздух и вода, дворец князя Юсупова и прекрасный парк — отдых, лучше не надо! Здесь я впервые повстречался с Алексеем Николаевичем Косыгиным. Оказывается, рядом с санаторием находилась его дача, и он ежедневно в кругу своих близких (как позже я узнал, это были дочь и зять) совершал прогулку по парку санатория. Я тоже, как и немногие другие, после ужина кружил по дорожкам. Маршрут был один и тот же. Поэтому почти ежедневно я встречался с Алексеем Николаевичем, естественно, раскланивался, он отвечал тем же. Это было летом 1966 года, а осенью 1967 года он вручал орден Ленина Вологодской области. Я был приглашен на эти торжества первым секретарем обкома КПСС А. Дрыгиным. Он представил меня Косыгину, а тот в ответ: