Неповторимое. Книга 4
Шрифт:
— Возможно, за это время можно было бы смягчить обстановку, — предположил я.
— Конечно, это было бы хорошо, — согласился Огарков. — И если у нас нашелся бы способ разрядить противостояние, то это пошло бы на пользу делу.
Я понял, что Николай Васильевич рассчитывает в этом отношении на меня лично. Поднявшись к себе, я начал обдумывать, что можно было предпринять, чтобы посодействововать сближению министра обороны и начальника Генерального штаба. Однако какой бы я вариант ни рассматривал, все же того единственно верного решения не находил.
Уговаривать помощников министра всем вместе взяться за «примирение» — нет никакого смысла. Хотя и относились они ко мне внимательно и весьма любезно, часто приходили, особенно генерал Илларионов, с различными вопросами и документами, но позиция их была выражена ясно:
Склонять же Николая Васильевича Огаркова к компромиссу либо к «смирению» и «покорности» в отношении взглядов на реформу Вооруженных Сил было совершенно бесполезно: в своих убеждениях он был тверд до упрямства. И когда кто-то хотел его переубедить в чем-либо, то лицо мгновенно становилось скучно-безразличным. А по выражению глаз можно было понять: он просто сожалеет, что собеседник так и не поднялся до нужной степени понимания этой проблемы. Даже мы с генералом В. Я. Аболинсом — полные сторонники начальника Генерального штаба — и то пока не знали, как его убедить в том, чтобы он не настаивал на объединении должности военного комиссара области, края и республики с должностью начальника гражданской обороны этих административных единиц. Мы были намерены отговорить его отказаться и от включения войсковой и флотской противовоздушной обороны в ПВО страны. Но все это представляло для нас большую трудность. Однако, забегая вперед, должен отметить, что с первым нашим предложением он все-таки согласился, во втором же случае он настоял на своем, что и было осуществлено. Но через три года Николай Васильевича сам признал, что это была ошибка (такое признание может сделать только умный и мужественный человек), — войсковую и флотскую ПВО вернули обратно. Однако в масштабе каждого военного округа, каждого флота все силы и средства ПВО четко взаимодействовали и управлялись соответствующим командующим войсками военного округа и командующим силами флота.
Итак, склонять Н. В. Огаркова было бесполезно. Также бесполезно говорить и с С. Л. Соколовым. Тем более что он стал уже маршалом Советского Союза. Поскольку он был главным из тех, кто старался сохранить все без изменений, и именно он внушал Д. Ф. Устинову не поддаваться давлению Генштаба, нетрудно было предвидеть, что даже малейшая попытка начать разговор на эту тему была бы отвергнута. Что касается Сергея Федоровича Ахромеева, то было очевидно: с ним тоже не следовало начинать разговор на эту тему, потому что он полностью был по ту сторону баррикад. Когда я пришел в Генштаб, он мне сказал: «Дела принимай у генерал-полковника Николаева. Функции все расписаны в соответствующем документе. Но главная задача — это всяческая помощь министру обороны». Думаю, что последние слова из этих лаконичных пожеланий означали приглашение к выбору: либо с министром, либо с начальником Генштаба. Один лишь намек на то, что я должен буду сделать выбор, сразу создал между нами невидимую стену. Разве мог я быть не с тем, с кем мои мысли совпадали?
Хотя в целом отношения на протяжении всех десяти лет службы в Генштабе у нас были нормальные, без срывов, но объяснения по принципиальным вопросам иногда бывали.
Лично у меня остались хорошие воспоминания о Сергее Федоровиче Ахромееве как о военном и государственном деятеле. Это был умный, весьма энергичный и преданный делу военачальник. Он располагал большим опытом и весьма ценными знаниями, которые умело применял в своей деятельности. И хотя ему не довелось командовать войсками военного округа, он прекрасно знал жизнь войск и их проблемы. Единственно что, на мой взгляд, было не в его пользу, так это то, что он мог быстро «завестись», вспыхнуть при остром разговоре или неординарной ситуации. Его нервозность, разумеется, передавалась подчиненным. А Генштаб — такой орган, где обстановка должна быть стабильной, спокойной и уверенной. Конечно, можно работать ночами (что у нас и бывало, когда накатывался «девятый вал» работы), но все должно решаться по-деловому, без беготни и суеты, без окриков и тем более брани. Именно этим всегда брал наш Генштаб.
В период моего начального пребывания в Генштабе и адаптации я не мог не почувствовать, что у Сергея Федоровича не было желания растолковывать мне все тонкости генштабовской службы (а Огарков, видимо, рассчитывал, что все это мне расскажет Ахромеев). Я чувствовал, что Ахромеев хочет понаблюдать за мной со стороны: сломаюсь я или вытяну? Или, возможно, ждал моего особого к нему обращения. Но после его странного «напутствия» при принятии дел и должности у меня и в мыслях не было обращаться к нему за какой-либо помощью. Наоборот, я весь собрался, чтобы все делать правильно и не оступиться.
Сергей Федорович Ахромеев, окончательно став «под крыло» министра обороны, конечно, был превознесен: получил Героя Советского Союза, члена ЦК КПСС и должность начальника Генерального штаба. А присвоение первому заместителю начальника Генерального штаба звания «маршал» — это было неслыханно! Даже генерал армии Антонов, находясь на этой должности три года в войну и фактически неся на своих плечах Генштаб (начальник Генштаба постоянно посылался Сталиным на фронты в качестве представителя Ставки ВГК), да еще три года после войны, не был пожалован Сталиным в маршалы. А вот Устинов Ахромеева пожаловал. Мало того, «в гроб сходя благословил» (как писал Пушкин о Державине) — за три месяца до своей смерти снял Огаркова, а Ахромеева назначил вместо него начальником Генштаба. Дмитрий Федорович Устинов любил преданных людей. Видимо, и общие национальные мордовские корни тоже имели значение.
Таким образом, и с Ахромеевым связывать возможность смягчения обстановки на высшем военном уровне было абсолютно бесперспективно. Но что же делать? Просить кого-нибудь со стороны, за пределами Генштаба, например, Виктора Георгиевича Куликова или кого-то из главкомов видов Вооруженных Сил, было неудобно, поскольку этот человек просто попал бы — в глазах министра обороны — в сложное положение.
Через несколько дней я пришел к Николаю Васильевичу и, изложив свои доводы, сказал, что лучше всего было бы все-таки попытаться ему самому чисто по-человечески объясниться с Устиновым и, может быть, за пределами Генштаба. Ведь от них обоих очень многое зависит в деятельности Вооруженных Сил.
— Это исключено. Никакого специального разговора на эту тему не будет! — отрезал Николай Васильевич. — А вот постоянно и настойчиво разъяснять ему все то, что заложено в директиву по реформированию Вооруженных Сил, можно и нужно. Это — я гарантирую.
Мы и потом еще несколько раз возвращались к этой теме, да и сама жизнь толкала к этому: сдвигов к лучшему не было, а накал в отношениях Устинова и Огаркова нарастал. Первый раз их скрытый конфликт бурно проявился в декабре 1979 года, что само по себе было весьма неприятно — ведь вместе с начальником Генштаба отторгался и сам Генштаб.
Как и предполагал Огарков, руководство страны под давлением обстоятельств, которых я коснусь в специальной главе, вынуждено было изменить свое первоначальное решение о вводе наших войск на территорию Афганистана. 12 декабря 1979 года узкий круг членов Политбюро ЦК КПСС — Андропов, Громыко, Устинов — письменным докладом предложили Брежневу ввести войска в Афганистан — по просьбе руководства этой страны и с учетом обострения обстановки в этом районе. Брежнев согласился. Как и следовало ожидать, все остальные члены Политбюро, рассмотрев в рабочем порядке этот документ, тоже согласились с ним и завизировали, за исключением Косыгина. Алексей Николаевич категорически возражал против такого шага. Он полностью поддерживал любые другие действия, в том числе материальные и финансовые затраты, но только не ввод наших войск. Не подписал этот документ и оказался прав. Но с этого момента у него произошел полный разрыв с Брежневым и его окружением, что привело к его полной самоизоляции, и ровно через год он умер. Это произошло на 17-м году его руководства Советом Министров СССР (с октября 1964-го по декабрь 1980 года). Несмотря на свой возраст и полученную во время физических занятий (занимался греблей) травму, он был крепкий, а главное — он обладал ясным умом и кипучей энергией, благодаря чему работал ежедневно не менее десяти часов. Он вполне был способен руководить правительством и дальше, но психологические потрясения оказались для него роковыми.