Неправильный рыцарь
Шрифт:
Разбираться с довольно ухмыляющимися в предвкушении (хо-хо-оу!) славного пиршества и всего последующего рыцарями Эгберту пришлось самому. Без чьей-либо посторонней помощи.
Безукоризненное воспитание и следование рыцарским традициям, как всегда, обратились против него. После недолгого разговора (говорили и даже кричали, не в силах сдержать буйный восторг, в основном, собеседники Эгберта, а он лишь произносил: «Угу» или «Ага»), господин барон обречённо кивнул и криво улыбнулся. Со стороны могло даже показаться— не то у него зубы ноют, не то живот скрутило. Он нащупал тугой кошелёк, каким-то чудом уцелевший в густой, будто наваристый суп, праздничной толпе, бросил на него прощальный взгляд, полный не-че-ло-ве-ческой муки, закусил губу и — была не была! — дал увлечь себя в сторону знаменитого трактира.
…Последнее, что увидел вдребезги пьяный Эгберт Филипп, барон Бельвердэйский, скорей — что он с пре-ве-ли-ики-им трудом смог рассмотреть сквозь сизый дым и чад, витающие в трактире — была голова его коня, вороного арабского красавца, ради курьеза получившего имя Галахад.
Помутневшим глазам рыцаря (вернее, одному глазу — левому, так как правый оставался закрыт, несмотря ни на какие старания, да и его-то сиятельный господин барон раскрыл насильно, не раскрыл, а буквально раз-злепи-ил двумя пальцами, большим и указательным); так вот, помутневшему глазу рыцаря предстало дикое виденье. Его красавец-конь, просунув изящную голову в крохотное окошко, с неподдельным интересом разглядывал происходящее. При этом шея его вдруг как-то непомерно вытянулась, стала дли-и-и-и-ин-ной, то-о-он-кой, а голова — совсем крохотной, будто у мышонка, чтобы через минуту неожиданно вырасти до грандиозных размеров. Он неторопливо, с присущим ему достоинством и даже некоторым высокомерием обозревал убогое убранство комнаты и собравшихся в ней таких нелепых и (до колик, просто до колик!) смешных двуногих, то бишь — людей. Выражение морды Галахада было откровенно насмешливым и даже — («чур меня, чур!», подумал Эгберт) издевательским и слегка брезгливым. Встретившись взглядом с хозяином, он осуждающе покачал головой, презрительно задрал верхнюю губу, показав большие, один-в-один, сахарно-белые зубы, и… и дальше рыцарь ничего не помнил.
…Очнулся Эгберт от чьего-то мягкого щекочущего прикосновения к своему лицу. С пятой попытки разлепив веки (и то не полностью), сиятельный господин барон уткнулся взглядом в блестящую, иссиза-черную конскую морду. Галахад обнюхал хозяина, скривился, чихнул, фыркнул — и тут же демонстративно отвернулся.
Стряхивая с парчового камзола приставшую там и сям солому, Эгберт Филипп, барон Бельвердэйский, попытался встать на ноги. Эта грандиозная (в данном случае) затея удалась ему тоже далеко не сразу. Примерно с третьей попытки. Почему-то здесь, в этом городе, Эгберту все удавалось несразу. К тому же, Галахад («мерзкая, мерзкая скотина!») все старания хозяина принять достойный вид и поменять горизонтальное положение на вертикальное сопровождал громким раскатистым ржанием. Он совершенно игнорировал сердитые, укоризненные взгляды Эгберта, бил копытами, мотал головой (сено-солома так и летела в разные стороны) и, не переставая, ржал.
Сеновал при трактире (не слишком просторное и уж никоим образом не уютное помещение) было потрясающе грязным. А перед входом, в луже разлитого вина или пива, в груде черепков, всегда кто-нибудь да валялся. Чаще рыцарь, иногда придворный госпожи графини и никогда — простолюдин. Таких сюда попросту не пускали. Вполне заслуженно трактир пользовался большой, хотя и дурной славой, поэтому и название имел соответствующее: «Утеха грешника». Неудивительно, что попасть сюда в сезон турниров было почти невозможно. Здесь безобразничала и куролесила ночи напролет одна знать — лишь дворяне могли позволить себе это (надо сказать, весьма недешевое) развлечение. Ходили слухи, что трактирщику покровительствовала сама прекрасная графиня. Скорей всего так оно и было: жирный негодяй драл от трех до семи шкур с каждого и никого, и ничего не боялся. (Даже самого Господа Бога, поговаривали злые языки.)
Постепенно в мозгу Эгберта стало проясняться. Воспоминания, как обрывки пестрой ткани, необычайно ярко представали его мысленному взору. Но…
Лучше бы этого не было! Лучше бы ему, Эгберту, навсегда отшибло память! Лучше бы он вообще не заезжал в этот треклятый, распроклятый город! Лучше бы Галахад во время турнира споткнулся…. Нет, нет! При одной мысли о том, что его любимый, драгоценный конь мог получить хоть малейшее увечье в мирное время, рыцаря бросило в дрожь.
Он еще долго (о-очень долго) угрызался воспоминаниями и предавался самобичеванию. Несчастный рыцарь ощущал себя полководцем, случайно одержавшим совершенно ненужную победу и получивший награду, на которую отнюдь не претендовал.
…Внезапно в мозгу Эгберта что-то щелкнуло, и он (наконец-то!) вспомнил, отчего его поведение накануне, мягко говоря, не отличалось сдержанностью. Причина была проста, как все гениальное. Воспитанный на высоких идеалах рыцарских романов и плохо, то есть, совсем не ориентировавшийся в придворной жизни, Эгберт полагал, что прекрасная Марта непременно узнает о недостойном поведении жениха. И — разумеется! конечно! всенепременно! а как же иначе?! — откажется от сомнительной чести стать его женой.
Ах, Эгберт, Эгберт… Святая простота! Графине доложили обо всем на следующее же утро. И рыцарь-недотепа узнал сие, что называется, из первых уст.
Ведя в поводу коня, рыцарь (вид у него был изрядно пожеванный и лишенный даже намека на величие, баронское достоинство и прирожденный аристократизм) вышел из трактира и — нос к носу столкнулся с одной из юных шлюх, в чьем обществе он так мило проводил время накануне. Эгберт покраснел, выпрямился, словно проглотил железный прут и величественным, как ему казалось, мановением руки попытался отстранить назойливую девку.
— Ах, красавчик! такой маленький, та-акой ми-иленький, ух-х, и съела бы тебя! — прощебетала она слегка осипшим голосом. — А уж какой ре-езвый, сла-адкий, как хорошо умеет… Я госпоже графине так и сказала: пра-авильный выбор! Ей-богу, не пожалеете!
Округлые, густо унизанные дорогими украшениями ручки девицы, ее пухлая, бело-розовая грудь (соски двумя спелыми ягодами нахально торчали из корсажа) и многочисленные прорехи на тяжелой атласной юбке (до вчерашней ночи их явно не было), призывно открывающие нежное белое тело и без того действовали на Эгберта как-то неправильно. Ну, не может, не должен благородный рыцарь, герой и крестоносец, осененный благосклонностью Прекрасной Дамы, добившийся ее руки, не может и не должен такой человек проводить время со… (тьфу, ты! пакость какая! даже произнести противно!) шлюхами. Пусть даже и очень красивыми, и более привлекательными, нежели вышеупомянутая Прекрасная Дама. Нехорошо это, не по-рыцарски.
Правда, его друзья и соратники на подобные умозаключения плевать хотели и — что уж греха таить! — время от времени плевали. Они неистово поклонялись своим неповторимым, избранным Дамам, проводили дни у их ног, боясь хоть ненароком коснуться руки Прекраснейшей (о, блаженство!), периодически совершали более-менее громкие подвиги (или то, что они под этим словом разумели) в Их честь и при этом — спокойно тискали служанок, зазевавшихся монашек, трактирщиц и, конечно же, шлюх. Благородные господа шли, таким образом, одновременно по двум дорогам, что несмотря на некоторые неудобства, их вполне устраивало. Они называли это — отделять зерна от плевел. Особо набожные при случае вспоминали библейское: «Отдай богу богово, а кесарю кесарево».
Но у Эгберта Филиппа, барона Бельвердейского и несчастного жениха, от слов девицы потемнело в глазах. А та прилипла к нему, будто намертво: вертелась и так, и эдак, норовя задеть рыцаря то грудью, то бедром, то обнимала полными руками и чуть не наваливалась на него всем телом, горячим и пышным, вызывая у Эгберта (к его величайшему стыду) вполне естественную реакцию организма, и все что-то говорила, говорила, говорила…
Ох, лучше бы она молчала! Ибо то, что поведала Эгберту сия раба любви, не лезло ни в какие ворота. Такое не встречалось ни в одном рыцарском романе — ни в прославленном, ни в малоизвестном. Прекрасная Марта, графиня у’Ксус-Вини, новоиспеченная Прекрасная Дама и его (бр-р-р!) невеста, сама наняла шлюх для Непременной Разгульной Ночи. Оказывается, ее живо интересовали мужские способности нареченного. «И теперь госпожа графиня очень довольна. Да-да! Она щедро, прям по-королевски, отблагодарила меня. Вот — видите?» Девица поболтала перед носом Эгберта пухлой ручкой, и золотой браслет, витой, со множеством крепящихся к нему монет и колечек, отозвался нежным звоном и шелестом.