Непримиримость
Шрифт:
В одну из таких и попал Дзержинский, борьбу против Азефа продолжал из камеры Варшавской цитадели.
Вот почему революция неминуема! (I)
Всего две недели я вне живого мира, а кажется, будто прошли целые столетия…
Сегодня я получил эту тетрадь чернила и перо. Хочу вести дневник говорить с самим собою углубиться в жизнь чтобы извлечь из этого все возможное для самого себя, а может быть хоть немного и для тех друзей которые думают обо мне и болеют за меня душой.
Завтра Первое мая. В охранке какой то офицер сладко улыбаясь спросил меня: «Знаете, что перед этим праздником мы забираем очень много ваших?»
Сегодня зашел ко мне полковник Иваненко жандарм с целью узнать убежденный ли я эсдек, и в случае чего предложить пойти на службу к ним…
«Может быть вы разочаровались?» Я спросил его, не слышал ли он когда-нибудь голоса совести и не чувствовал хоть когда-нибудь что защищает дурное дело…
…Где выход из ада теперешней жизни в которой господствует волчий закон эксплуатации гнета насилия? Выход — в идее жизни базирующейся на гармонии жизни полной охватывающей все общество все человечество выход — в идее социализма идее солидарности трудящихся. Эта идея уже близится к осуществлению, народ с открытым сердцем готов ее принять. Время для этого уже настало. Нужно объединить ряды проповедников этой идеи и высоко нести знамя, чтобы народ его увидел и пошел за ним. И это в настоящее время насущнейшая из задач социал демократии, задач той горсточки, которая уцелеет.
Социализм должен перестать быть только научным предвидением будущего. Он должен
Небольшая, но идейно сильная горсть людей объединит вокруг себя массы, даст именно то, чего им недостает, что оживит их, вселит в них новую надежду, рассеет страшную атмосферу недоверия и жажду кровавой мести, которая обращается против самого же народа.
Правительство убийц не повернет жизнь в старое русло. Не пропадет даром пролитая кровь ни в чем не повинных людей, голод и страдания народных масс, плач детей и отчаяние матерей…
…Опять был у меня полковник Иваненко. Увидав его, я задрожал, словно почувствовал противное, скользкое прикосновение змеи к своему телу. Он пришел с тем, чтобы любезно сообщить дело передано в военный суд, обвинительный акт уже послан мне, расспрашивал, есть ли у меня книги, как здесь кормят, уверял, что, будь его воля, он бы устроил в тюрьме театр. А когда я вновь спросил его, не заговорила ли в нем совесть, он с сочувствием и соболезнованием в голосе ответил, что я не в себе.
…Ежедневно заковывают в кандалы по нескольку человек. Когда меня привели в камеру, в которой я уже когда-то, семь лет тому назад, сидел, первый звук, какой я услышал, был звон кандалов. Он сопровождает каждое движение закованного. Холодное, бездушное железо на живом человеческом теле. Железо, вечно алчущее тепла и никогда не насыщающееся, всегда напоминающее неволю. Теперь в моем коридоре из тринадцати человек заковано семь. Заковывают из жажды мести, из жажды крови. Эту жажду стремятся утолить те, что находятся вверху.
Я видел, как из кузницы вели уже закованного молодого парня. По его лицу было видно, что в нем все застыло, он пытался улыбнуться, но улыбка только кривила его лицо. Согнувшись, он держал в руках цепь, чтобы она не волочилась по земле, и с огромным усилием шел чуть ли не бегом, за торопившимся жандармом, которому предстояло, по-видимому, заковать еще несколько человек. Жандарм заметил, как мучается заключенный, на минуту остановился и, улыбаясь, сказал: «Эх, я забыл дать вам ремень» (для поддерживания кандалов) — и повел его дальше.
Сегодня у меня было свидание с защитником. Прошло три недели полного одиночества в четырех стенах. Результаты этого уже начали сказываться. Я не мог свободно говорить, хотя при нашем свидании никто не присутствовал, я позабыл такие простые слова, как например «записная книжка», голос у меня дрожал, я отвык от людей.
Адвокат заметил: «Вы изнервничались». Я возвратился в свою камеру злой на самого себя: я не сказал всего и вообще говорил, как во сне, помимо воли, и, возможно, даже без смысла.
Теперь я с утра до ночи читаю беллетристику. Она всего меня поглощает, читаю целые дни и после этого чтения хожу, как очумелый, словно я не бодрствовал, а спал и видел во сне разные эпохи, людей, природу, королей и нищих, вершины могущества и падения. И случается, что я с трудом отрываюсь от чтения, чтобы пообедать или поужинать, тороплюсь проглотить пищу и продолжаю гнаться за событиями, за судьбой людей, гнаться с такой же лихорадочностью, с какой еще недавно гнался в водовороте моего маленького мирка мелких дел, вдохновленных великой идеей и большим энтузиазмом. И только по временам этот сон прерывается — возвращается кошмарная действительность.
В ночной тиши, когда человек лежит, но еще не спит, воображение подсказывает ему какие-то движения, звуки, подыскивает для них место снаружи, за забором: куда ведут заключенных чтобы заковать их в цепи. В такие моменты я поднимаюсь и чем больше вслушиваюсь, тем отчетливее слышу, как тайком с соблюдением строжайшей осторожности пилят обтесывают доски. «Готовят виселицу», — мелькает в голове, и уже нет сомнений в этом. Я ложусь, натягиваю одеяло на голову. Это уже не помогает. Я все больше и больше укрепляюсь в убеждении, что кто-нибудь сегодня будет повешен. Он знает об этом. К нему приходят, набрасываются на него, вяжут, затыкают ему рот, чтобы не кричал. А может быть, он не сопротивляется, позволяет связать себе руки и надеть рубаху смерти. И ведут его и смотрят, как хватает его палач смотрят на его предсмертные судороги и может быть циническими словами провожают его, когда зарывают его труп, как зарывают падаль.
Неужели те же жандармы, которые стерегут нас, тот вахмистр, всегда любезный с глазами с поволокой, предупредительный начальник, который входя ко мне, снимает фуражку — неужели же они, те люди, которых я вижу, могут присутствовать при этом и принимать в этом участие? Привыкли. А как же чувствуют себя те, кто идет на виселицу? В душе поднимается страшный бунт. Неужели нет уже спасения? Сразу перейти к небытию перестать существовать видеть собственными глазами все приготовления и чувствовать прикосновение палача. Страшный бунт сталкивается с холодной, неизбежной необходимостью и не может с ней примириться не может понять ее. Но в конце концов обреченный идет спокойно на смерть, чтоб все покончить и перестать терзаться.
…Все сидящие рядом со мной попались из-за предательства. Покушение на Скалона — четыре предателя, убийство ротмистра в Радоме — предатель, который сам скрылся Соколов — предатель. Влоцлавек — предатель".
Друг супротив друга (I)
Директора департамента полиции
Его Превосходительству Трусевичу М. И.
Милостивый государь Максимилиан Иванович!
Интересующий департамент и петербургское охранное отделение Феликс (Юзеф) Дзержинский («Доманский», «Астроном» «Переплетчик» «Рацишевский», «Красивый», «Пан» «Дроздецкий», «Быстрый») находится в настоящее время в Десятом павильоне Варшавской цитадели в одиночной камере, на строгом режиме, закован в ручные кандалы.
Поскольку означенный Дзержинский славится в кругах социал-демократии как один из наиболее опытных конспираторов (руководил делом постановки наблюдения за лицами подозревавшимися революционерами в сношениях с охраною) мы предприняли меры к тому чтобы единственным каналом его возможной связи с «волей» оказался наш сотрудник. Для этой цели в Десятый павильон был направлен агент охранного отделения «Астров». Его арест объяснялся тем что он будучи членом ППС и человеком, близким к государственному преступнику Юзефу Пилсудскому, выступал с противуправительственными статьями в повременной печати однако с бомбистами ППС не связан, что дает надежду на оправдание если следователь прокуратуры решит передать его дело в судебную палату.
«Астров» получил возможность сойтись с Дзержинским во время ежедневных пятнадцатиминутных прогулок в тюремном дворике расписание прогулок было подкорректировано комендантом цитадели таким образом чтобы встреча «Астрова» и Дзержинского не вызвала никаких подозрении последнего.
Лишь на седьмой день знакомства когда «Астров» сообщил что его везут в суд, Дзержинский поинтересовался, не может ли он передать на волю весточку «Астров» ответил что возможен обыск: «боюсь оказаться невольным соучастником провала ваших товарищей если жандармы найдут послание». На что Дзержинский сказал «Это письмо не товарищам, а моей сестре хочется написать правду о том, как мы здесь живем, вы же знаете, что даже письма родным цензируются и все, что не устраивает палачей вычеркивается черной тушью». — «Хорошо, я подумаю», — ответил «Астров», ибо был проинструктирован полковником Иваненко, что с Дзержинским необходима игра слишком быстрое согласие может лишь насторожить его, как и чересчур резкий отказ.
К вопросу о переброске письма на волю Дзержинский более не возвращался. Накануне «поездки на суд» означенный «Астров» сказал «товарищу по борьбе», что он готов рискнуть, но письмо должно быть написано так, чтобы в случае его «Астрова», обыска, никто не понял от кого весточка и кому направлена, ибо такого рода поступок наказуется — по тюремному расписанию о порядках — заключением в карцер.
Дзержинский пообещал быть предельно осторожным пошутив при этом, что в карцерах он провел много месяцев, «привык словно к таинству исповеди, в казематах думается особенно хорошо, сытость — враг мысли, великая литература скорби, бунта, бури и натиска рождалась именно тогда, когда творцы были лишены комфорта, необходимого для защиты эволюционного развития».
На вопрос «Астрова», как ему узнать того, кому нужно передать письмо, Дзержинский ответил, что передавать не надо — следует всего лишь обронить папироску, в которую закатана весточка, у входа в суд, когда создастся обычная в таких ситуациях толчея, сестра будет предупреждена, поднимет.
Из этого я сделал вывод, что Дзержинский уже обладает каналом связи, по которому он поддерживает контакт с «волей».
Получив «папироску», «Астров» передал ее нам, была сделана копия с письма Дзержинского «сестре», затем «папироску» вернули нашему сотруднику.
За «Астровым», когда его «везли» в Судебную палату, было поставлено тщательное наблюдение, он сделал все, как и предписывал Дзержинский, однако филерам — что весьма странно и мистериозно, — не удалось установить личность человека, поднявшего «папироску».
Следствие по этому поводу ведется.
Прилагаю копию текста письма Дзержинского «сестре».
"Дорогая, когда я последний раз тебя видел, ты обещала узнать все, что можно, о толстяке. * Судьба нашего толстого любимца так тревожит меня! Ведь его невинные шалости могут принести беду десяткам окружающих его юношей. Не пугай его, не вздумай говорить с ним, взывая к здравому смыслу шалуны, * ступив раз на стезю забубенной жизни, вспять вернуться не могут. Если бы ты написала мне что-то о нем, я бы, возможно, — посоветовавшись с моими соседями по несчастью людьми высоко интеллигентными и многознающими, — мог дать тебе какой-то совет даже из этого ужасного, сырого, уничтожающего человека каземата. Думаю, что ты уже получила ответ от Влодека, * он подобен лекарю, знает исток и пересеченность всех недугов. Можешь сослаться на меня хотя думаю, моя фамилия ему не очень-то понравится, ибо он всегда враждовал с моими друзьями. Пошли ему фотографию дяди Герасима * нашего кучера. Я бы тоже хотел получить фотографию дяди Герасима, чтобы затем отправить ее Анджею. *
И, пожалуйста, не страшись за меня. Несмотря на ужасные условия в Десятом павильоне, я чувствую себя неплохо, ибо знаю, что обвинять меня не в чем. Судить за идею! Возможно ли такое в двадцатом веке?! Хотя в нашей империи возможно все. Но это ненадолго. Все трещит и рушится, дни террора сочтены так или иначе. Мысль бессмертна, — в отличие от плоти.
Целую тебя, моя бесценная сестрица, целуй братьев и деток.
Береги себя, мои верный и нежный друг.
Ты всегда в моем сердце.
Твой Юзеф".
6
Азеф (прим. автора).
7
Провокаторы (прим. автора).
8
В. Л. Бурцев охотник за провокаторами (прим. автора).
9
А. В. Герасимов начальник петербургской охраны (прим. автора).
10
А. Е. Турчанинов, бывший чиновник варшавской охраны перешедший к революционерам (прим. автора).
Не правда ли, милостивый государь, на первый взгляд это письмо не представляет следственного интереса? Однако, вчитываясь в него, я подумал, отчего Дзержинский подписывает письмо сестре, примерной католичке из вполне консервативной семьи, относящейся к преступной деятельности брата с осуждением своим революционным псевдонимом.
Оперативная работа, проведенная со знакомыми Альдоны Эдмундовой Дзержинской-Булгак, подтвердила, что ей совершенно неизвестны псевдонимы брата под которыми тот скрывался в подполье.
Мы продолжаем расследование, но я считаю целесообразным уже сейчас, не дожидаясь более полных результатов, проинформировать Вас о произошедшем, полагая, что «толстяк» и «Герасим» вполне могут принадлежать к числу особо опасных преступников, как и некая «сестра Юзефа».
Вашего превосходительства покорный
слуга полковник Заварзин".
Отправив это письмо, Павел Павлович Заварзин, начальник Варшавской охранки, не мог предположить, какую реакцию оно вызовет в Петербурге, оказавшись на столе директора департамента полиции Максимилиана Ивановича Трусевича.
Как всякий ветреный человек легкого характера, Трусевич думал легко и быстро, был доверчив и тянулся к тому хорошему, что порою придумывал для себя в собеседнике: «Чем больше в мире будет выявлено добра, тем легче объяснить заблудшим, на что они замахиваются и чего могут лишиться».
Именно эта его черта, а также хлестаковская склонность щегольнуть осведомленностью обо всем, что творится в "смрадном революционном подполье, у нынешних «Бесов», в свое время поставила его карьеру на грань краха, и виновником этого возможного краха был именно полковник Герасимов.
Дело обстояло следующим образом из-за Азефа, предложившего ЦК социалистов— революционеров приостановить акты на время работы Думы, идеалисты партии пошли на раскол, объявив о создании группы «максималистов» во главе с крестьянином Саратовской губернии Медведем-Соколовым, истинным самородком, человеком с хваткой, лишенным страха и фанатично преданным идее террора.
Первым актом, который провели «максималисты» Медведя, была экспроприация Московского общества взаимного кредита; взяли восемьсот тысяч, начали ставить склады оружия, типографии, печатали прокламации, гудели вовсю.
Герасимов нервничал, дело пахло порохом; Столыпин не считал нужным скрывать озабоченность бесконтрольной группой бомбистов; только Трусевич был спокоен и как-то даже затаенно счастлив; премьер недоумевал; директор департамента полиции успокаивал его: «Дайте мне еще недельку, Петр Аркадьевич, и я порадую вас приятнейшим известием…»
И действительно, ровно через неделю Трусевич позвонил Герасимову и попросил его приехать в департамент по возможности срочно. Несмотря на то, что Герасимов, хоть и не впрямую, но тем не менее Трусевичу, подчинялся, приехал сразу же.
— Александр Васильевич, — начал Трусевич торжественно, — я просил бы вас немедленно отзвонить в охрану и запросить ваших помощников, нет ли в картотеках каких-либо материалов по эсеру Соломону Рыссу?
— Если бы вызывая к себе, вы позволили мне сделать это самому, а не помощникам, я бы прибыл часом позже, но со всеми документами, — сухо ответил Герасимов.
(Так бы и отдал ты мне эти документы, сукин сын, подумал Трусевич, дудки, звони отсюда, спрашивай при мне, контроль — всему делу голова.)
— Да ведь ко мне только-только поступила информация из Киева, — ответил Трусевич, — обрадовался, из головы выскочило… Ничего, попьем чайку, поговорим о том о сем, а ваши пока поглядят. Звоните. — И Трусевич требовательно подвинул ему телефонную трубку.
Герасимов все понял: когда кругом интриги и подсидки, рождается обостренное чувствование происходящего.
Взяв трубку, назвал барышне с телефонной станции номер своего адъютанта на Мойке:
— Франц Георгиевич, я сейчас на Фонтанке (фамилию Трусевича не назвал, конспирировал постоянно; потом, впрочем, пожалел об этом). Меня интересуют материалы, какие у нас есть по «Роману», двум «Семенам» и «Ульяне». Поняли? Максималист. Отзвоните аппарату семнадцать двадцать два, я здесь.
— Возможно ли передавать данные по телефону? — несколько озадаченно спросил адъютант. — Все-таки дело касается…
Герасимов поднял глаза на Трусевича:
— Мой адъютант интересуется, можно ли такого рода сведения передавать по телефону?
— Конечно, нельзя. Пусть подвезет.
— А то, что я фамилию интересующего вас лица назвал? — усмехнулся Герасимов — Это как? Ничего?
— Все барышни на телефонной станции постоянно проверяются нами, Александр Васильевич. Да и вами, убежден, тоже. Нельзя же всего бояться! В конце концов мы хозяева империи, а не бомбисты.
— Франц Георгиевич, — не скрывая улыбки, сказал Герасимов адъютанту, — по телефону передавать нельзя. Если, паче чаяния, найдут, пусть доставят сюда незамедлительно.