Непримиримость

Семенов Юлиан Семенович

Спасло чудо в день, когда было объявлено про его отлучение от должности, девятнадцатилетний студент Полторацкий стрелял в Трепова за то, что по его приказу были избиты демонстранты генерал отделался испугом, нажал на связи, появились сообщения в прессе, страдальцы, шуты и убогие нравились государю, тут еще подвалило «красное воскресенье» — вместо дальневосточной окраины Трепов был переведен в Петербург, генерал-губернатором, приказ «патронов не жалеть» сделал его знаменем черносотенцев назначили — спустя три месяца — товарищем министра внутренних дел и «заведывающим полицией» с оставлением в должности генерал— губернатора, в

конце октября девятьсот пятого года, когда тучи сгустились над Царским Селом, получил назначение дворцовым комендантом — самый близкий к государю сановник, вхож в кабинет в любое время дня…

Именно он Дмитрий Федорович Трепов, позвонив директору департамента полиции Лопухину, спросил, кого тот может рекомендовать на пост начальника петербургской охраны.

— Полковника Герасимова, — ответил Лопухин. — Он Харьков крепко держит.

Вызвав Герасимова в Петербург, Лопухин посоветовал:

— Не вздумайте отказываться, Александр Васильевич. После «красного воскресенья» Трепов получил неограниченные полномочия от государя, человек он норова крутого, поломаете себе карьеру.

Герасимов тем не менее весь день — накануне визита к петербургскому диктатору — готовил фразу, которая бы мотивировала резонность отказа: «Чтобы бороться с революцией, город надо знать, как свой карман»

В кабинете Трепова, однако, сник и, кляня себя за врожденное рабство по отношению к вышестоящему начальнику, покорно согласился, заметив лишь, что боится не оправдать, подвести, не сдюжить.

— Рачковский поможет, — хмуро произнес Трепов. — Завтра с утра и приступайте с богом.

Герасимов прикрыл на мгновение веки и, стараясь не терять достоинства, произнес:

— Но я должен сдать Харьков преемнику и семью сюда перевести…

— Через две недели вам надлежит быть здесь, — сказал Трепов, — время не ждет.

В тот день когда — ровно через две недели — Герасимов вошел в кабинет Трепова, тот стоял у телефонного аппарата бледный с капельками пота на висках, повторяя:

— Господи, вот ужас-то, вот ужас, ужас, ужас, ужас…

Так Герасимов узнал про то, что в Москве взорван бомбой эсеровских террористов великий князь Сергей Александрович.

Часом позже Трепов бурей ворвался в кабинет директора департамента полиции Лопухина и, не прикрыв дверь, выкрикнул гневно.

— Убийца!

Через пять минут об этом узнал аппарат тайной полиции России; Лопухин был обречен.

Да, здесь в столице, схарчат в одночасье, подумал тогда Герасимов, кто смел, тот и съел, в смутное время о себе думать надо, только так и дано выжить, иначе погибель, нищета и бесславие.

Старый змей Рачковский, состоя экспертом при Трепове долго всматривался в холеное лицо Герасимова (провинциал следит за внешностью, усы фиксатуарит, удлиняет каблук чтоб казаться выше, глаза, однако, торговые с хитринкой) а потом грустно вздохнул:

— Дмитрию Федоровичу известно, что в городе появилась террористическая группа. Готовят акт против великого князя Владимира, генерал-губернатора бог знает, против кого еще Денег не жалейте, но подлецов найдите. Если преуспеете — победитель, прохлопаете — конец вашему будущему, время крутое, кости хрустят, сначала-то своих ломают, это легче, искать не надо, под рукою, есть на ком зло выместить. Ну, а я чем могу, понятно, помогу.

— Чем же? — поинтересовался Герасимов, не отводя взгляда от пергаментного лица Рачковского; мало в нем русского;

женат на француженке, большую часть жизни провел в Европе, заведуя заграничной агентурой; знался с папой Львом XIII, открыто ненавидел немцев, стоял за русско-французское единение; не иначе республиканец. Немец, как и русский, консерватор и монархист, кайзера чтит, а для француза нет авторитета, несет, что душе угодно; на этом-то и погорел, голубь, когда прислал из Парижа письмо вдовствующей императрице Марии Федоровне, что ясновидец мсье Филипп на самом деле скрытый масон, подведенный к Николаю и государыне змеями. Письмо не влестило, не угадал настроения самого; министр Плеве, — несмотря на былые заслуги Рачковского, «Народную волю» он ведь разгромил, никто другой — вышвырнул его в отставку; лишь после того, как сам Плеве был разорван террористами в клочья и началась заваруха, Трепов возвратил Рачковского на права директора политической части департамента полиции с неограниченными полномочиями.

Рачковский не только выдержал пронизывающий взгляд Герасимова, но самого шефа охранки заставил опустить глаза долу, подумав при этом: "Ты так на своих харьковских «подметок» * смотри, на меня не смей, затопчу". Слово «взорву» даже про себя боялся произнести, поскольку министра Плеве с его подачи боевики порвали в клочья.

— Помогу идеями, — улыбнулся, наконец, Рачковский. — Они дорогого стоят… А что есть на свете дороже мужской дружбы, Александр Васильевич?

4

«Подметка» (жаргон охранки) — провокатор.

Такой перешагнет через труп и не посмотрит, подумал Герасимов, пожимая руку Рачковскому: либо его действительно держать в друзьях, либо закапывать так, чтобы не поднялся.

Вернувшись тогда в охранку, Герасимов, не испрашивая разрешения Трепова (тот увиливал от однозначных ответов), вызвал помощников и сказал, что берет на себя внешнее наблюдение: прослеживание маршрутов Витте и Трепова — в целях, понятно, их же безопасности, наблюдение за членами Государственной думы и работу по летучим отрядам эсеровских террористов.

После этого отправился в кабинет Евстратия Павловича Медникова, ближайшего дружка и помощника Зубатова, уволенного покойным Плеве без права проживания в столицах. Был Медников коротконог, увалист, но в движениях между тем порывист; грамоте не учен; из унтеров; семья занималась в Ярославской губернии мелкой торговлей, пробавляясь розничным товаром; резвый на ум, сыпавший северными словечками, мол, сын народа, по-иностранному брезгую, да и рафинированным петербургским тоже, — сплошные ужимки; именно этот человек, с зубатовской еще поры, ведал секретной агентурой северной столицы.

Первая встреча с ним состоялась у Герасимова три года назад, когда в благословенные годы тишины и мира в империи сыск возглавлял Зубатов; он был вызван в северную столицу с отчетом.

Посмеиваясь, рассыпая словечки, словно горох по деревянному столу, Медников тогда говорил:

— Плохо работаете, Александр Васильевич, с руки вон плохо, срам, срам! Ни единой типографии в своем Харькове не открыли, а поручик Кременецкий в Екатеринославской губернии кажный год четыре штуки накрывает…

Герасимов захолодел от гнева: