Нерон
Шрифт:
В том же 42 году перед императрицей и вольноотпущенником открылась великолепная возможность отличиться. Был раскрыт настоящий, подлинный заговор! Наместник Далмации Скрибониан по договоренности с несколькими римскими сенаторами поднял мятеж. Они намеревались свергнуть существующее правление и восстановить прежнее, республиканское. Заговорщики были фантазерами и доктринерами. Когда далматинские легионеры узнали о намерениях своего военачальника, то тотчас оставили его: против императора они сражаться не будут! Часть заговорщиков покончила с собой, многих же, подозреваемых в соучастии, пытали и казнили. Политические последствия заговора и мятежа оказались крайне серьезными. Клавдий навсегда потерял доверие к сенатскому сословию, стал еще более подозрительным, целиком доверял
Разнузданная, всемогущая императрица превратила дворец в публичный дом. Никто не смел донести об этом ее мужу. Префект преторианцев, который показался Мессалине недостаточно преданным, погиб. Глухое молчание покрывало все ее происки, все более откровенные и наглые.
Перепуганный Сенека лихорадочно искал спасения. Но что мог он сделать на Корсике, отрезанный от мира, затерянный посреди скал и моря? При нем остался лишь его писательский талант. Случилось так, что как раз в то время умер брат Полибия, императорского вольноотпущенника. Сенека знал Полибия, ибо тот интересовался литературой. Он перевел Гомера на латинский язык, а на греческий — Вергилия. Полибий возглавлял канцелярию научных розысков для нужд императора. Изгнанник счел уместным напомнить о себе этому влиятельному лицу, одновременно засвидетельствовав свою преданность императору. Все это он изложил в пространном письме, которое содержало соболезнование и слова утешения Полибию в связи со скорбной утратой. Были там и такие фразы: «Сколько бы раз твои глаза ни наполнялись слезами, обращай их к императору. Слезы высохнут при созерцании великого и светлого божества. Блеск его ослепит тебя, и ты уже ничего другого не будешь видеть, созерцая его. Думай о том, на кого глядишь днем и ночью, с кем никогда мысленно не расстаешься. А при ударах судьбы призывай его на помощь.
Разве сам вид императора, сама мысль о нем не послужат тебе скорым и наилучшим утешением? Только бы боги и богини продлили его пребывание на земле! Только бы в своих деяниях он сравнялся с божественным Августом и превзошел того продолжительностью своего правления. Только бы смерть никогда не наведалась в его семью, пока он сам пребывает среди смертных! И да отдалится этот день вплоть до времени наших внуков, когда его род сможет зачислить императора в разряд небожителей!
Позволь же ему, судьба, исцелить род человеческий, издавна уже больной и зараженный! Позволь ему упорядочить и восстановить все то, что ниспровергнуто безумием предыдущего властителя. Пусть во веки веков сияет эта звезда, которая озарила мир, сползающий в бездну, погрязающий во мраке!»
Позже Сенека крайне стыдился этого письма. Действительно, банальная лесть славы не приносит. Хуже всего, однако, было то, что ценою подобного унижения он не приобрел ничего. Полибий, если и прочитал «Утешение», не подумал отблагодарить автора.
Через каких-нибудь три-четыре года из Рима пришло известие, от которого Сенеку обуял глубочайший страх: Полибий восстановил против себя Мессалину, впал в немилость и покинул мир живых! Как же должен был волноваться незадачливый льстец повергнутого любимца фортуны! К счастью, в Риме никто не помнил, что на Корсике бьется сердце, столь преданное Полибию.
47 год запечатлелся в памяти римлян не только смертью вольноотпущенника; это событие, впрочем, многие встретили с удовлетворением, как заслуженную кару за надменность и зазнайство сей особы. Однако в том же году погиб и достойный сенатор, дважды бывший консулом, баснословный богач Валерий Азиатик. Он равно восстановил против себя как императора, так и Мессалину. Та обратила на него внимание из-за любовной связи, какая завязалась у него с Поппеей Сабиной, как говорили, самой красивой женщиной в знатном обществе тогдашнего Рима. Уже одной красоты было достаточно, чтобы навлечь на Поппею ненависть Мессалины, а она к тому же посмела еще обольщать актера Мнестера, одного из любовников императрицы! Завистливая властительница рассчитывала, устранив Азиатика, одновременно погубить и соперницу. Помимо этого, Мессалина жаждала завладеть его великолепными садами, некогда составлявшими собственность Лукулла; Азиатик расширил и улучшил их, создав самый замечательный частный парк в Риме.
Очень скоро нашелся и услужливый доносчик, который предостерег императора от заговора со стороны Азиатика. Это звучало правдоподобно, ведь он уже входил в число заговорщиков против Калигулы; известно было также, что он, как выходец из Виенны (Южная Галлия), сохраняет многочисленные связи со всей Галлией и с армией на Рейне.
Азиатика арестовали на его вилле у Неаполитанского залива и в кандалах доставили в Рим. Допрашивали в личных покоях императора. Обвинял Сулла, тот самый сенатор, который шесть лет назад по наущению Мессалины выступал как официальный обвинитель против Сенеки и Ливиллы. В разбирательстве в качестве императорского советника участвовал и Луций Вителлий.
То был странный человек. При Тиберии он исполнял обязанности наместника Сирии. Прославился как прекрасный администратор и полководец. Он потеснил парфян из Армении, вынудив парфянского царя воздать почести орлам римских легионеров. Вникал в дела Иудеи так же, как позже Уммидий Квадрат. Когда прокуратор Понтий Пилат устроил резню самаритян, Вителлий приказал ему отправиться в Рим и лично объясняться с императором. Вообще он был дружелюбно настроен по отношению к иудеям. Поскольку жители Иерусалима встретили его с превеликими почестями, он с согласия императора вернул им одеяние первосвященника. Это богослужебное одеяние находилось под охраной римской стражи в прихрамовой крепости Антония. Перед каждым праздником иудеи получали его из рук римлян и тотчас потом возвращали; обе стороны строго проверяли печать. Такое оскорбительное одалживание призвано было, согласно намерениям римлян, держать строптивый народ в повиновении. Именно в Иерусалиме Вителлий получил известие о смерти Тиберия и восшествии на престол Калигулы. Новый властелин быстро отозвал заслуженного наместника, опасаясь его чрезмерной популярности. Вителлий въезжал в Рим, глубоко уверенный, что ему предстоит распрощаться с жизнью. Несмотря на это, он не забыл прихватить с собой из Сирии саженцы благородных сортов фиг и фисташек. Благодаря ему эти сорта распространились по всей Италии.
Тотчас по возвращении в столицу энергичный военачальник и наместник, который годами мощной рукой управлял делами Востока, превратился в жалкого льстеца и покорного раба. В тогдашней обстановке это лишь свидетельствовало о его уме. Другого пути спасения для человека такого ранга в ту пору не существовало.
Вителлий первый завел порядок приближения к Калигуле с таким же точно церемониалом, какой обязателен при общении с богами. Конечно, в общении с душевнобольным это создавало дополнительные сложности, и тогда спасти человека могла лишь его сообразительность. Однажды Калигуле показалось, что он вступил в единоборство с богиней Луны. Он неожиданно спросил Вителлия:
— Видишь эту богиню?
На что сей достойный муж, перед которым недавно трепетали народы и армии, с набожным страхом потупил очи долу и, содрогаясь, едва слышно прошептал:
— Это только вы, боги, способны созерцать друг Друга!
У кого не хватало ума на столь ловкие и быстрые ответы, тот расплачивался жизнью. Как-то, стоя возле высокого изваяния Юпитера, Калигула спросил прославленного актера Апеллеса:
— Кто выше? Я или бог?
Апеллес стал прикидывать. Этого было достаточно. Он погиб от палочных ударов и пыток, а Калигула на похвалы ему не скупился:
— Ты даже стенаешь великолепно!
Более благоприятные времена наступили для Вителлин с воцарением Клавдия. Тому требовались хорошие администраторы и советники. Он сразу привлек к сотрудничеству опытного наместника, наделив его доверием и сделав чуть ли не соуправителем. Но и теперь существовала известная опасность — вдруг на него падет подозрение или гнев Мессалины? Вителлий управился и с этим. Упросил императрицу подарить ему ее правую сандалию, которую постоянно носил в складках тоги, время от времени набожно целуя ее. Свое уважение к обоим сверхвлиятельным вольноотпущенникам, Нарциссу и Палланту, он выразил иначе, поместив золотые их изваяния среди домашних божеств.