Несбывшаяся любовь императора
Шрифт:
– Моя будэш! Я говорыл!
Нечто тяжелое, мохнатое свалилось на нее. Шуба, что ли? Потом ее куда-то поволокли.
Первым чувством было возмущение: какая тяжелая, вонючая шуба! Дышать нечем!
Потом Варя испугалась, начала рваться из цепких, сильных рук, визжать… Неприятно пахнущий войлок забивал рот, глушил голос, и Варя, перепугавшись, что крика ее никто не услышит, завизжала так, что у нее горло заболело.
Случилось так, что за больного кучера в тот вечер сел на козлы сам содержатель зеленых театральных карет, Варин отчим, Павел Николаевич Креницын. На ее счастье, зеленая карета отъехала еще недалеко, и, хотя крики ее не были слышны, Креницын, почуяв позади возню, обернулся и увидел человека в черкеске, который пытался взвалить на нервно пляшущую лошадь мохнатый, бьющийся сверток. И тут до него донеслись сдавленные крики, отчаянный визг.
Павел Николаевич мигом смекнул, что приключилась беда, тоже заорал и, щелкая кнутом, кинулся на подмогу. Однако был он сообразителен и мигом смекнул, что не оберется неприятностей, если отхлещет человека в черкеске. Это вполне может быть какой-нибудь кавказский князь, который за обиду зарежет и его, и Варю, и всю семью прикончит. О мстительности этих все еще полудиких горцев, прижившихся в столице, но мало считавшихся с русскими обычаями, ходили самые ужасные слухи. Поэтому Павел Николаевич остерегся ввязываться в драку с незнакомцем, но что было сил огрел кнутом его лошадь. Та взвилась на дыбы и, с обиженным ржанием ударившись вскачь, скрылась в темноте.
– Запорю! – вопил Павел Николаевич, отчаянно раскручивая над головой кнут.
Человек в черкеске не выдержал: уронил мохнатый сверток и кинулся наутек.
Павел Николаевич помог перепуганной Вареньке выбраться из шубы, которая на самом деле оказалась жутко пахнущей буркой. Угрожающе щелкая кнутом о мостовую, всмотрелся в темноту. Издалека слышался топот копыт и гортанные крики: «Стой! Погоды!» Варя так и ахнула. Как же она сразу не догадалась? Да ведь это тот самый горец, «пылкостью» которого нынче восхищался великий князь! Тот самый, который прижимал руки к сердцу и громко вздыхал!
И вот, пожалуйста! Оказывается, он не просто влюбился в девушку, но и решился похитить ее. Небось в саклю свою вознамерился увезти! И даже не спросил, а хочется ли ей в эту саклю!
– Эй, ты! – во всю мочь заорал возмущенный Павел Николаевич. – Появишься еще раз – я тебя кнутом до смерти запорю. И шубу свою забери, нам она без надобности! Жарко на дворе!
Он с отвращением отшвырнул бурку, проводил Вареньку домой и только потом вернулся к карете, из которой выглядывали перепуганные актрисы, которых еще предстояло развезти по квартирам.
Надо сказать, что к утру бурка исчезла.
Варя и Александра Егоровна до смерти боялись, что горец воротится, чтобы отомстить за оскорбление, однако он как в воду канул и не то что у подъезда – даже в театре более не появлялся. Может, с горя застрелился где-нибудь на кавказской вершине или в теснине? Или голову сломал, гоняясь в ту ночь за своей перепуганной лошадью? Так или иначе, человек в черкеске неприятностей впредь не доставлял. Зато неприятности эти ворохом посыпались от так называемых подружек – тех самых актрис, которые видели сцену несостоявшегося похищения. Видели-то они одно, но рассказывали совершенно о другом. Особенно старались Надя, Вера и Люба Самойловы. По их рассказам выходило, что горец вовсе не хотел похитить Вареньку – она была в сговоре с ним. И вовсе не противилась, когда он пытался усадить ее на лошадь. Павел Николаевич просто-напросто ничего не понял и помешал двум пылким любовникам, а потом Варя сделала хорошую мину при плохой игре и притворилась, что очень рада была, когда отчим ее избавил от «похитителя»!
А вскоре пополз слушок, что Вареньку изнасиловали, что она уже беременна…
Все это, понятно, говорилось не открыто, а летало в виде ехидных, вкрадчивых шепотков. В изнасилование и беременность мало кто верил, а вот в то, что Варенька хотела с любовником бежать… Pourquoi pas?! [26]
Когда эти слухи дошли до Вари, она сначала возмутилась и начала было оправдываться и объясняться, а потом поняла, что это глупо: каждый верит тому, чему хочет верить. Она постаралась смирить негодование и заставила себя свысока поглядывать на сестер Самойловых. А потом, когда старшая из них, Люба, особенно надоела бесконечными сплетнями, Варя, окончательно разозлившись, во всеуслышание бросила:
26
Почему бы и нет?! (фр.)
– Я не хотела об этом говорить, но этот нелепый похититель называл меня Наденькой. Он вовсе не меня хотел похитить, а Наденьку Самойлову! Именно потому и оставил меня, когда на него налетел Павел Николаевич и он понял, что перепутал!
С этих пор сестры Самойловы прикусили свои острые, как змеиные жала, язычки, а Варя начала улыбаться, решив, что победа за ней. Однако она бы не была так весела, если бы знала, что слух об этом несостоявшемся похищении уже распространился не только в театральном сообществе, а через кого-то из знакомых горца дошел до кавалергардов и гусар, а потом и до великого князя Михаила Павловича. Тот грязной сплетне о Варе не поверил, однако все же пересказал ее на семейной вечеринке в Зимнем – просто потому, что счел историю забавной.
Цесаревич Александр, Мэри и ее красавица сестра, великая княгиня Ольга, весело переглянулись. Дядюшка был неистощимым источником самых интересных, хотя и не всегда пристойных сведений о том мире, который простирался за стенами дворцов и о котором императорские дети, особенно девицы, имели лишь приблизительное представление. Конечно, Александра Федоровна, которая сидела за роялем и разбирала новый вальс Штрауса, сделала вид, что ничего не слышит, а сама украдкой поглядела на Скорского, который переворачивал ноты. Все же казалось ей или он тогда тоже был увлечен этой актрисой? Скорский слегка улыбнулся в ответ, и Александра Федоровна мигом забыла о Варваре Асенковой.
– О, я ничему такому не верю, – внезапно вспылила Елена Павловна. – Всегда ты, Мишель, как скажешь! И не поймешь, шутишь ты или правду говоришь. Ведь она тебе самому нравится, я знаю. И поворачивается же язык! Скажите ему, Николай!
Николай Павлович холодно пожал плечами:
– Дорогая Элен, ты требуешь от меня невозможного. Что я могу сказать? Нравы в этой среде общеизвестны, так что меня ничем не удивишь. По-моему, главное, чтобы эта девица хорошо развлекала моих подданных – более меня ничто не интересует. А вот касаемо этого позволю себе усомниться. Мне как раз нынче Гедеонов сообщил о ее просьбе возобновить контракт – минул год ее работы в театре! – и увеличить жалованье. Контракт я, конечно, возобновлю, но насчет увеличения жалованья спешить не стану. По-моему, новых успехов эта ваша Асенкова совершенно не достигла.
– О Боже, Николай! – ахнула Елена Павловна. – Неужели вам жалко каких-то несчастных… – И прикусила язычок. Ее деверь был на самом деле если не скуповат, то весьма прижимист. Правда, никого из близких он в расходах не ограничивал, вот разве что к себе был требователен, да еще находила на него страсть порассуждать о транжирах за казенный счет – обычно это случалось перед тем, как он намеревался урезать какую-нибудь статью доходов. Однако намеки на свою экономность император воспринимал болезненно. Вот и сейчас вспылил, и Елена Павловна виновато потупилась, увидев, какой безудержной краской залилось его красивое, всегда бледное лицо. «О Боже, что же я такого сказала?! – подумала она удивленно. – Почему он так рассердился? Кажется, я сильно навредила этой милой актрисе…»