Несбывшаяся весна
Шрифт:
Да что ей этот летчик? Сколько можно стоять? Вдруг он тут еще час проторчит, а у нее больше нет никаких сил, так хочется скорей оказаться дома!
Александра чуть ли не бегом одолела подворотню и замерла, очутившись во дворе. В палисаднике торчали светло-коричневые ветви малины, уже поднятой и распрямленной. Смородина покрылась округлыми почками, и сирень выбросила лист, да как буйно! Ох, сколько ее будет! И соловьи,
«А мои герани, интересно, живы?» – подумала Александра, поднимая глаза к окнам, но за занавесками ничего нельзя было разглядеть.
Дверь подъезда открылась, появился какой-то дедок в кацавейке, с ребенком на руках. Мальчику было на вид чуть больше года. Смешное пальтишко, а темноволосая голова покрыта легкой шапочкой. Ну и правильно, тепло на улице, зачем детей кутать.
– Вы к кому? – спросил дед, завидев Александру. – Кого-то ищете?
Поставил мальчика на дорожку:
– Ну, беги к песочнице!
Тот старательно заковылял.
Старик сделал шаг к Александре, вгляделся – и всплеснул руками:
– Сашенька, ты?!
Это был нижний жилец – Северьян Прокопьевич Шумилов. Как постарел… Она тоже не помолодела, конечно, а все же он ее узнал!
Обнялись.
– Вернулась, да? – беспрестанно спрашивал Шумилов, поглаживая Александру по плечам. – Вернулась, да?
– Вернулась, вернулась, – мелко целовала его в щеку Александра. – Как вы поживаете? Как дети?
– Да все по-прежнему, мы с моей старухой живы пока, дочки работают, сыновья воюют. Я застариковал, да вот в няньки, видишь, определился… – Он кивком указал на песочницу, где уже вовсю орудовал лопаткой темноволосый мальчишечка.
– Чудный какой парень, – от души сказала Александра. – Это чей же? Глеба? Олега? Тони? Киры?
Она гордилась тем, что помнила имена всех детей Шумилова. Однако тот уставился так странно… Неужели все же перепутала кого-то?
– Ты что, Сашенька? – сказал Шумилов озадаченно. – Это ж не наш внучек, это ж Олечкин сыночек.
– Как Олечкин?
– А вот так! Гошкой его все зовут, Гошенькой, а вообще имя ему – Георгий.
– Георгий. Гошка. А…
Александра хотела спросить, а кто Ольгин муж, где она, как
– Во! – сказал Шумилов с гордостью. – Я ему тут вчера настроил, а он нынче все порушит. Но завтра я снова настрою! Мы тут все по очереди с ним нянькаемся. Любаша, да моя старуха, да я. Олечка-то на работе вечно, ну, мы и воспитываем подрастающее поколение.
Александра присела на корточки и вгляделась в мальчика. У него была нежная кожа, как у Оленьки в детстве, и волосы так же мягко вились, а на височках курчавились совершенно как у нее! Ресницы у него были удивительно длинные и темные, а глаза, когда он вдруг поднял их на Александру, оказались почти черными.
У нее зашлось сердце.
– Ишь, какой черноглазенький! – гордо сказал Шумилов. – В отца пошел!
И вздохнул, ругая себя за болтливость. Сейчас Александра возьмет да спросит про отца мальчишки, а что сказать, коли его никто в глаза не видел?!
Но Александра ничего не спросила – она даже рот приоткрыла, внимательно глядя на ребенка. Такое объяснение цвета его глаз – в отца, мол, пошел – ей казалось слишком простым, слишком обыкновенным. На самом деле он был каким-то непостижимым образом связан с той любовью, которая вечно жила в ее сердце, – совершенно как примулы, и маргаритки, и сирень, и трава. Любовь была и будет всегда, и зря она думала, что сердце ее замерзло там, в Пезмолаге, – вот теперь у нее есть это дитя, которое она сможет любить, и сердце отогрелось.
Ей хотелось потрогать ребенка, поцеловать – и в то же время просто хотелось сидеть и смотреть на его сосредоточенное лицо, на котором, словно свет живого огня, иногда вспыхивала мгновенная, стремительная улыбка. Он улыбался не просто так – он ей улыбался! Вот что вдруг поняла Александра.
Она вспомнила, как поверяла бригадирше Наде свои мечты: вот она возвращается домой, маленький мальчик играет в песочнице и спрашивает: «Ты кто?»
И она наконец дома… и этот мальчик перед ней, ее родное дитя… Все почти как в ее мечтах!
Да, почти… Ну что же, мечты имеют такое свойство: иногда они сбываются не до конца.