Несбывшаяся весна
Шрифт:
На мгновение он поднял глаза вверх, как бы к небу, и тотчас опустил их с виноватым выражением.
Что сказал бы отец? Что сказал бы Охтин?
Ощущение двух дружеских рук, ласково опустившихся на его плечи, заставило Полякова вздрогнуть.
Они были рядом, те люди, мнением которых он только и дорожил в жизни. Они были рядом, они поддерживали его. И впервые с тех пор, как Поляков застрелил Шурку Русанова, он снова ощутил близость отца.
«Моя фамилия Смольников, – сказал он себе. – Надо почаще об этом вспоминать. И зовут меня – Георгий!»
Зима, холодная и голодная зима наконец-то прошла. А как долго стояли морозы! Сначала
«Интересно, как же это все будет таять?» – думала она почти с ужасом.
В апреле сугробы не уменьшились, погода не улучшилась. Снежные горы по-прежнему лежали на крышах. Весна явно запаздывала, холод осточертел. Казалось, никогда уже не будет лета. В апреле по улицам ходили в шубах! Топлива не было: даже в школах не топили. В больших домах не было света, не работали уборные, не действовал водопровод. Из-за холодов и недостатка дров в пекарнях задерживалась выпечка хлеба, и, чтобы получить его по карточкам, очереди образовывались порой почти такие же, какие, как показывали в кино, стояли в блокадном Ленинграде.
В госпитале было еще терпимо. Чисто, светло и тепло. На работе Ольга согревалась…
И вдруг ударил май. Хлестнул по лицу жарой и зеленью!
Ольга всегда так любила весну… Но нынешнее бурное цветение почему-то не радовало. Только, казалось, и хорошо, что тепло. Какое-то дурное предчувствие копилось в душе. Ольга уж гнала его, гнала, чтобы не портило настроение, да плохо получалось.
Оно не уходило.
В коридоре станции переливания крови было темным-темно от милицейской формы. Ольга даже замешкалась на пороге: подумала, что не туда попала. Однако тут же разглядела мелькающие тут и там белые халаты сестер и вздохнула с облегчением.
– Слушай, как ты не вовремя! – сказала медсестра Зоя, которая обычно готовила кровь для госпиталя и отлично знала Ольгу. – У нас сегодня, видишь, милицейский почин. Все энские мильтоны сдают кровь для фронта, для раненых воинов. И не только мильтоны! – Зоя понизила голос и сделала значительное лицо: – С Воробьевки тоже народу полно. С самой Воробьевки!
Поскольку на улице Воробьева находилось здание НКВД (да и сама улица была названа именно в честь первого энского чекиста Воробьева, а раньше-то, еще до революции, она была известна как Малая Покровка), Ольга поняла, о ком идет речь. Ну что ж, день донора часто проводился то в одном, то в другом городском учреждении, ничего удивительного в том не было. Война, война, кровь нужна постоянно! Ольга и сама не раз сдавала кровь, хотя тетя Люба очень ее за это ругала. «Ты и так похудела, вон какая бледненькая, тебе нельзя!» А что прикажете делать, если идет операция и вдруг обнаруживается, что раненому все еще нужна кровь, а приготовленной не хватает? Приходится сдавать сестрам и санитаркам. У Ольги была довольно редкая группа – четвертая, она требовалась реже, чем, к примеру, первая, а все же бывали случаи, что у Ольги за две недели кровь брали трижды. Правда, потом давали сладкий чай, и отгул разрешалось взять… Разрешаться-то разрешалось, только, когда доходило до дела, начальник отделения смотрела такими суровыми глазами: «Как это так, Аксакова?! Какие могут быть отгулы, когда на фронте сейчас наши бойцы, может быть, идут в бой, защищая вас!»
Ну что тут делать? Конечно, забыть про отгул и снова выходить на дежурство!
– Ладно, – сказала Зоя. – Пошли быстро, раз приехала.
И девушки двинулись по коридору.
– Ой, какая кудрявенькая! – усмехнулся кто-то, и Зоя ущипнула Ольгу за бок:
– А это про тебя!
Нетрудно догадаться. У Зои волосы прямые и гладкие, к тому же заботливо упрятанные под косынку.
На самом деле, конечно, никакое не воронье, потому что вороны все же черные, а у нее волосы были русые, вдобавок под солнцем мгновенно выгорали. В госпитале Ольга всегда убирала волосы под косынку, но та вечно съезжала, не в силах удержать буйство ее кудрей. Раньше Ольга стриглась довольно коротко, а тут вдруг тетя Люба начала просить отрастить волосы. И так жалобно просила… Ну что ж, трудно, что ли, сделать такую малую малость ради тетки, последнего оставшегося в живых родного человека? Дедуля-то умер, умер еще в декабре прошлого года – так и не оправился после бомбежки завода имени Ленина, когда был уверен, что Ольга там погибла.
Теперь стало трудно хоронить людей. Могилу рыть было некому – кладбищенских рабочих мобилизовали. Тетя Люба чуть в обморок не упала, узнав, что иные мертвецы дожидаются очереди по восемь дней. Она наняла со стороны рабочих и заплатила им четыреста рублей. Вообще-то могила стоила двести, но пришлось заказывать две – потому что на другой день после Константина Анатольевича умерла Клавдия Васильевна Кравченко, Клара Черкизова. Хоронить ее оказалось некому, в театре ходили слухи об эвакуации (в конце концов никто никуда не эвакуировался, только нервы людям помотали!), там было не до старой, забытой актрисы. Ох, сколько слез пролила тетя Люба, рассказывая Ольге историю их бестолковой, несчастной любви, которую ей когда-то поведал муж…
Похоронив Константина Анатольевича и Клавдию Васильевну, Ольга с тетей Любой стали жить вдвоем. Хоть Энск был по военному времени перенаселен эвакуированными и множеством прибывших в город тыловых воинских частей, в квартиру Русановых никого не подселили. В кабинет Константина Анатольевича перебралась из своей боковушки тетя Люба, а Ольга осталась в той комнатке, где когда-то жила вместе с мамой.
От Александры Константиновны так и не приходило никаких вестей – ни писем, после двух первых, случайных, пересланных чужими людьми, ничего. Ольга пыталась искать ее, подавать запросы, но они словно в бездну какую-то падали. Конечно, нужно было ходить в НКВД, записываться на приемы к начальству, клянчить, умолять, унижаться, как делали другие. Но именно на примере других Ольга видела: унижения бессмысленны. Ответ был до отвращения одинаков: «Вернется, когда искупит свою вину перед народом». Маму осудили в 37-м на восемь лет. «Искупить свою вину перед народом» она должна будет в 45-м. Сейчас 42-й, значит, «искупать» ей осталось еще три года. Мама вернется, если останется в живых. Пока она, по-видимому, жива, ведь извещения о ее смерти Ольга не получала.
Тетя Люба ночами сидела за машинкой: руки у нее были золотые, а народ постепенно начинал обнашиваться. Нового купить было невозможно, поэтому перешивали старое. Этим тетя Люба и занималась, а еще шила белье для госпиталей, что давало возможность получать дополнительные карточки, не только иждивенческие. Заказчики, которые приносили вещи на перешивку, платили мало, иногда предлагали вместо денег продукты. Тетя Люба соглашалась брать «натурой», вообще никому не отказывала исполнить заказ и порой работала почти задаром, особенно если нужно было сшить платье из какой-нибудь, скажем, крашеной мешковины (это означало, что человек уж вовсе обносился).
С продуктами была, конечно, беда. Те из знакомых и соседей, кто знал, что Ольга работает в госпитале, были убеждены, что там всегда есть возможность сунуть свою ложку под крышку госпитального котла и налить себе лишнюю тарелку. Сущая чепуха! За тем, чтобы медсестра, доктор или санитарка не съели ни крошки лишней казенного добра, следили строго. Начмед Ионов был в этом смысле сущий зверь. Впрочем, иной раз госпитальная резиновая перловка или овсяная каша («От овса только кони ржут, – сердито шутили раненые, – а мы уж стонем!») и в рот не лезла. Больше всего любили тушеную капусту, хотя и она порой осточертевала. Среди врачей называлась она «шукрут», или «широкое употребление капусты работниками умственного труда».