Несчастливая женщина
Шрифт:
Порой мне любопытно, не мешает ли это, не будит ли других людей, которые живут еще ближе. Странно, что они ничего не предпринимают.
А что им предпринять?
Звонок в полицию — и ты сам за решеткой, как вуайерист-извращенец, вся жизнь коту под хвост, и вперед, объясни полицейским, что крики этой женщины будят тебя и нарушают твой душевный покой.
Так что все молчат.
Разумеется, она не сознает, что ее на весь район слышно, а может, и дальше, она бы вела себя потише, если б знала, что транслирует свою страсть на весь мир.
Ей кажется, прекрасная любовь, которой она занимается по утрам, никогда не выходит из
Она не знает, что она — часть рассвета.
16 февраля 1982 года закончилось.
…и вдруг 1 марта.
Что происходило в последние четырнадцать дней этой книги, которая откровенно хронологически зловредничает и все больше западает в колею, проложенную жизнью? Начав писать, я обещал закончить перед отъездом в Чикаго, но вот я съездил в Чикаго, снова живу в гостинице, в японском квартале Сан-Франциско — наверное, таков вообще конечный удел этих слов.
Странствие продолжается, и все яснее, что жизнь не проконтролируешь, может, даже и не вообразишь, а о замыслах и знаках определенно не может быть и речи.
Бытие этой книгой лишь подчеркивает мою житейскую беспомощность. Может статься, вся затея обречена с самого начала. Надо было открыть книгу словом «самообман».
В общем, я не сдаюсь.
Поездка в Чикаго не будет финалом — лишь очередным прологом, одним из множества прологов, что мы уже пережили.
Я оставил позади стоны рассветной любви в Беркли и отправился на скорый транзитный поезд. Дорога моя лежала меж цветущих деревьев — яблонь, вишен, слив, и все они в цвету сочиняли мою дорогу в Чикаго.
В Чикаго оказались холод и зима.
Снег лежал на земле.
Друг встретил меня и повез в Де-Калб, Иллинойс, милях в пятидесяти, наверное. Это было 18 февраля. Мне хотелось есть, и мы остановились в «Макдоналдсе», я съел сэндвич с рыбой и выпил чашку кофе.
Я поселился в двухкомнатной квартирке моего друга, в студенческом городке Де-Калба возле университета Северного Иллинойса, где мне предстояло 19-го читать лекцию.
Мы не спали до четырех утра, пили и рассказывали про жизнь. Потом друг уступил мне свою постель, а сам лег на диване. В моем обитании у него в спальне имелся любопытный выкрутас, о котором я, надеюсь, расскажу позже. Я эту книгу, естественно, не перечитываю.
Друг мой преподавал в университете английский, и я должен был после обеда поучить его класс, что я и сделал, а потом надо было устроить праздник раздачи автографов, длившийся три часа без малого, что я и сделал, и еще надо было прочитать публичную лекцию в студгородке, что я и сделал, а потом поехать к другу домой с группой студентов и учителей и снова не ложиться до четырех утра, что я и сделал.
…а потом на Среднем Западе пролетели десять дней, что я и сделал. Я сейчас набросаю схему, чтобы разобраться, и, пожалуй, без особого порядка или очередности, не считая случайного выбора собственной поисковой системы памяти, перечислю кое-что из того, что было или случалось в те полторы недели на Среднем Западе.
1. Люди всё спрашивали, зачем я остался на Среднем Западе. Я туда поехал читать лекцию — это им понятно, только непонятно, зачем я потом остался.
— Ты почему до сих пор здесь? — нередко спрашивали меня.
— Надо же мне где-то быть, раз я на этой планете еще живу, — нередко отвечал я.
Почему
A. Мне приятно общество тамошних людей.
Б. Я был рад снова увидеться с другом и какое-то время с ним пообщаться.
B. У меня появилась возможность кое-что узнать о Среднем Западе, а мне всегда интересно что-то узнавать.
Г. Если я где-нибудь селюсь и живу несколько дней, мне уже трудно уехать, пока не требуется, а тогда уже становится легко, и я часто удивляюсь, что ж я раньше-то не уехал, ведь у меня полно вариантов, где находиться, но порою неохота выбирать, если я уже где-то нахожусь. Иными словами, ирония в том, что я вообще-то ненавижу странствовать, хотя только этим и занимаюсь.
2. За ужином я сидел рядом с женщиной, торгующей «Таппервером». [2] Очень серьезный такой адепт «Таппервера», для нее торговля — вроде религии. И сама она тоже яростно ему поклонялась. Утверждала, что накупила себе «Таппервера» на тысячу долларов.
2
Пластиковые контейнеры для хранения пищевых продуктов.
Можно еще прибавить: она была молодая студентка из колледжа, жила одна и планировала никогда не выходить замуж.
Утверждала, что накупила себе «Таппервера» в рамках подготовки к остатку жизни в одиночестве. Еще говорила, что, когда порвала с последним другом, он уехал из Иллинойса, отправился в Калифорнию и стал морпехом. В общем, из всего этого «Таппервера» она составляла себе приданое старой девы — или просто нас в этом убеждала.
Что интересно, я понятия не имел, что такое «Таппервер», и попросил ее объяснить. Ей почему-то стало неловко. По-моему, она никогда не встречала раньше человека, не знающего, что такое «Таппервер».
Я ее спросил про основную единицу «Таппервера». Я понимал, что это, наверное, унифицированная коллекция каких-то предметов, и хотел знать, какой предмет идет первым.
Я хотел знать про «Таппервер» все с самого начала.
Это ее ужасно смутило, потому что она ни разу не встречала человека, не знающего, о чем она.
За столом сидел преподаватель английского.
Где-то посреди вечера он сообщил присутствующим, что если сбросить баскетбольный мяч с крыши Эмпайр-стейт-билдинг, то он, ударившись об тротуар, подскочит на двадцать один фут и девять дюймов или семь дюймов, что ли.
Нам оставалось только согласиться.
Думаю, теперь вы понимаете, почему я десять дней провел на Среднем Западе. Тамошние люди сюрреально восхитительны. Нередко, слушая подобные вещи, я размышлял, как же мне потом объяснять их тем, кто на Среднем Западе не живет.
3. Живя в Де-Калбе, я спал в постели моего друга, а он великодушно перебрался на диван, но сон в его постели оказался неповторимо занимательным, прямо новую жизнь мне подарил.
Под квартирой размещалась другая квартира, и у человека в той квартире висели часы с кукушкой — в спальне, как раз под спальней моего друга; короче говоря, я весьма отчетливо слышал, как кукуют часы с кукушкой, когда он, она или оно каждые пятнадцать минут выпрыгивало из часов и говорило одно ку-ку, а каждый час — столько ку-ку, сколько времени, вот так: