Шрифт:
Н…
Пайн-Крик, Монтана
13 июля 1982 года
Дорогая Н!
Когда позвонил твой друг, я, конечно, был потрясен — точнее сказать, огорошен. Я посидел у телефона, поглядел на него, а потом звякнул соседке М и спросил, не хочет ли та арбуза. Для одного сборища я пару дней назад купил арбуз, а съесть его мы так и не собрались. Вот из меня и получился холостяк с целой арбузной горой.
Соседка ответила, что от арбуза не откажется. Может, я его принесу через полчасика и поужинаю с ними — с ней и с ее приятелем Т, он как раз в гостях?
Я сказал — наверное, — потому что звонил твой друг.
— Я прямо сейчас принесу. — Наверное, мне просто хотелось немедленно кого-нибудь увидеть.
— Ладно, — сказала соседка.
— Я сейчас приду, — сказал я.
Я открыл ледник, достал арбуз и пошел к соседке — прямо по дороге, совсем недалеко. Я постучал в летнюю дверь на кухне. Соседка шла минуту или около того. Спускалась из спальни.
— Вот арбуз, — сказал я и положил его на кухонный стол.
— Да, — ответила она. Голос явно где-то вдалеке, а физическое присутствие сомнительно.
Что-то я хотел ей насчет арбуза показать, и поэтому соседке пришлось достать нож и резать арбуз. Неважно, что именно я хотел показать, — соседка потом все равно оставалась сомнительна, будто не здесь была, на самом деле, не со мною в кухне.
Я хотел поговорить немножко про звонок твоего друга, но тут от ее сомнений и выросшего смущения сам засомневался и смутился.
Наконец — минуты две прошло она сказала, глядя в пол:
— Я оставила Т наверху, он там в постели ерзает.
Т — мужчина.
Они занимались любовью, а мы с арбузом им помешали. Я тут же подумал: почему она подошла к телефону, если занималась любовью, а потом — почему не выдумала предлог, чтобы я сейчас не приходил? Ведь что угодно могла сказать, я бы зашел попозже, но она сказала — да, приходи.
В общем, я извинился и вернулся домой.
Потом я подумал, что история вышла ужасно смешная, захотел тебе позвонить и рассказать, что со мной приключилось, — у тебя идеальное чувство юмора, ты бы поняла. Как раз такие истории тебе нравятся, ты бы в ответ хрипло, музыкально расхохоталась и смеясь сказала бы, например: «О нет!»
Я сидел и смотрел на телефон, очень хотел тебе позвонить, но никак не мог, потому что после недавнего звонка твоего друга знал, что в четверг ты умерла.
Я сходил поговорить об этом к приятельнице, оторвав ее от занятий любовью. Арбуз — просто забавный предлог поговорить о моем горе, как-то осознать, что я никогда больше не смогу позвонить тебе и рассказать, как сейчас начудил, хотя по сути такое оценишь одна ты с твоим чувством юмора.
Никки Араи умерла от сердечного приступа в Сан-Франциско 8 июля 1982 года.
Она страдала от рака, и ее сердце просто перестало биться.
Ей было тридцать восемь.
Я обязательно буду по ней скучать.
~~~
Посреди мирного перекрестка в Гонолулу я увидел новенькую женскую туфлю. Коричневая туфля — мерцала, будто кожаный алмаз. Туфле явно незачем было вот так лежать, играя роль среди остаточных осколков автокатастрофы, и парад, по всей видимости, по перекрестку не ходил, так что история туфли навсегда останется загадкой.
А я сказал — ну конечно нет, — что у туфли не было пары? Одна туфля, одинокая, едва ли не призрачная. Почему, если видишь одну туфлю, сразу как-то неловко, если второй поблизости нет? Начинаешь искать. Где же вторая туфля? Наверняка ведь где-то здесь.
Это благоприятное начало я продолжу рассказом о странствии одного человека — таким географическим календарем свободного падения: началось оно будто бы много лет, а вообще-то — несколько месяцев физического времени назад.
В конце сентября я на две недели уехал из Монтаны в Сан-Франциско, а потом обратно на восток, читать лекцию в Буффало, Нью-Йорк, а потом еще на неделю в Канаду. Я вернулся в Сан-Франциско, проторчал там три недели, а затем истощение финансов погнало меня через залив в Беркли.
Три недели я прожил в Беркли, а потом на несколько дней уехал на Аляску в Кетчикан, после чего полетел на одну ночь севернее, в Анкоридж. Наутро, очень рано, я бросил снега Анкориджа ради Гонолулу (пожалуйста, потерпите меня, пока я календарь заполняю), Гавайи, где прожил месяц, лишь на несколько дней посреди этого месяца съездив на остров Мауи. Затем вернулся в Гонолулу, закруглил свой визит, возвратился в Беркли, где и живу, ожидая поездки в Чикаго в середине февраля.
Теперь мы смутно представляем, куда в географическом календаре угодили, и можем перейти к самому странствию, а оно короче не становится, потому что мы только сюда вон сколько добирались, а ведь здесь, можно сказать, начинаем заново. И правда, удивительно, что такого важного в одинокой женской туфле посреди перекрестка в Гонолулу и в одном человеке, что несколько месяцев мотается туда-сюда, вперед-назад, вдоль и поперек по всей Америке с кратким заездом в Канаду.
Надеюсь, скоро случится что-нибудь поинтереснее.
Не помешало бы.
Пожалуй, вот с чего начнем: я не хочу знать, в какой комнате она повесилась. Однажды какой-то человек, который знал это, начал рассказывать, а я сказал, что знать не хочу. Тот человек был очень мил и недосказал. Так разговор и остался за кухонным столом незаконченным.
Мы ужинали, и я к тому же не хотел, чтобы у нас на ужин оказалось ее самоубийство. Не помню, что мы ели, но смерть несчастливой женщины никак не стала бы удачной приправой к нашей еде.
В отделе специй в супермаркете вовсе не хочешь между орегано, сладким базиликом, семенами кориандра, укропом и чесночным порошком обнаружить «смерть-через-повешение» на этикетке пузырька с ингредиентами чудовищных последствий и составом, гарантирующим гибель всей еды на корню.
Если готовишь сам, не захочешь добавлять смерть-через-повешение ни в какое блюдо, или если ужинаешь в гостях, и там подают съестное с уникальным вкусом, и ты спрашиваешь хозяина и кухарку, что это за вкус такой, а они тебе как ни в чем не бывало:
— А, это мы новую специю пробуем. Нравится?
— Ни на что не похожа. Не могу разобраться. Как называется?
— Смерть-через-повешение.
Я думаю, теперь, когда я рассказываю про женщину, покончившую с собой, мы более или менее начали эту книгу, — начало вполне сносное, лучше размышлений об истории туфли на перекрестке в Гонолулу, и я способен и свободен мотаться по географическому календарю физических событий, слегка описанных в четвертом, пятом и шестом абзацах этого странствия.
Сегодня у меня день рождения.
Я вроде припоминаю давние вечеринки с любимыми и друзьями, но сегодня ничего подобного не будет. Я очень далеко, я почти выслан из своей сентиментальности. Да и ничего тут не поделать. Я просто знаю, что сорок шесть мне уже не будет.
Будь я хоть пьяным поющим ирландцем в День святого Патрика, таким зеленым, что всю Австралию можно зеленью покрыть, точно бильярдный стол, ни на ком это благотворно не скажется.
Что толку сообщать другим пассажирам утреннего поезда Беркли — Сан-Франциско — ни одного я никогда не видел и наверняка никогда не увижу, — что у меня сегодня день рождения.
Повернись я к совершенно постороннему человеку, что сидит рядом, пока мы едем в тоннеле под заливом Сан-Франциско, а у нас над головами плавают рыбы, и скажи я:
— У меня сегодня день рождения. Мне сорок семь, — всем бы стало неловко.
Сначала они бы притворились, что я разговариваю сам с собой. Гораздо проще вообразить, будто люди разговаривают сами с собой, а не обращаются к вам лично. Когда люди обращаются к вам лично, требуется дополнительное, совсем уж неловкое усилие, чтоб их игнорировать.
А если б я упорствовал, настаивал, чтобы люди узнали о моем так называемом личном празднике, то есть дне рождения, и повторил: «У меня сегодня день рождения. Мне сорок семь» — и они безошибочно поняли бы, что я не сам с собой говорю, что я обращаюсь к незнакомым попутчикам?
Стало бы только хуже, и людей накрыл бы зловещий ужас.
Как я дальше поступлю?
Я уже сказал:
— У меня сегодня день рождения. Мне сорок семь, — и еще повторил, к невыносимому конфузному неудовольствию окружающих.