Несколько дней
Шрифт:
— Только не позволяй ему задавать тебе идиотских вопросов, — предупредил дядя Менахем.
Шимшон Блох снискал себе воистину заслуженные любовь и уважение среди жителей всей долины, однако в той же мере он вызывал их возмущение своими любительскими исследованиями о сезонах возбудимости у быков. Полевой материал для своих экспериментов Блох собирал, задавая женщинам абсолютно бестактные вопросы.
— Профессор в университете режет мышей для того, чтобы понять, как устроены люди, я же задаю вопросы женщинам, чтобы узнать, что чувствует корова…
— Женская любовь — это тебе не течка у телки! — обрушилась на него как-то Бат-Шева.
— Самка всегда остается самкой, а самец — самцом. Можно подумать, большое дело — яичники да трубы… Какая разница, на скольких ногах она ходит? — оправдывался Блох.
Бросив на Рахель всего один-единственный взгляд, он сокрушенно покачал головой и авторитетно заявил:
— Пустые затеи!
Вынув из заднего кармана брюк складной деревянный метр, Блох произвел измерения: от плеч до основания хвоста и высоту в холке.
— Одна и та же длина, — печально констатировал он, — дас из а-тумтум, нит а-бик ун нит а-ку.
— Я хочу оставить эту корову себе, — настаивала Юдит. — Если она не будет давать молока, Рабинович продаст ее Глоберману.
— Такая уж коровья судьба, — вздохнул Шимшон Блох, — много молока из нее не выжмешь…
— Немного тоже поможет.
— Есть только один способ, — сказал Блох, — доить ее почаще, может, со временем что-нибудь да выйдет. Иногда это помогает.
Юдит вернулась домой и сразу же принялась за дело. Поначалу Рахель страшно нервничала, то и дело вздрагивала, пыталась лягнуть, однако та шептала ей на ухо ласковые слова и поглаживала по бокам, пока корова не присмирела.
Рабинович, застав работницу за этим занятием, быстро смекнул, что за этим стоит, и заметил, что она даром тратит силы и время. Глоберман же, не удержавшись, съехидничал:
— Может, госпожа Юдит подоит и других бычков? Они будут ей очень благодарны!
— Я буду доить эту корову, пока у нее не брызнет молоко из сосков, а у меня — кровь из-под ногтей, — ответила Юдит. — Не видать ее тебе, как собственных ушей.
Глава 9
В роскошной деревянной клетке, подвешенной на стропилах, томился красавец кенарь — подарок Яакова. Поначалу он пел вдохновенно и добросовестно, но, обнаружив, что никто не восхищается его искусством, устыдился и смолк. Через две недели от тоски у него начали выпадать перья. Стоило Юдит распахнуть дверцу клетки, как он упорхнул — сердито, пристыженно и радостно, в той мере, в какой смешанные чувства способны гнездиться в птичьем сердце, и полетел назад к своему хозяину.
Обнаружив, что кенарь вернулся, Яаков понял, что любовные дела нельзя доверять посредникам, а так как набраться смелости и поговорить с Юдит с глазу на глаз он не мог, Шейнфельд решил совершить красноречивый поступок. Съездив в город, он купил пачку желтой бумаги («желтый — цвет любви»), разрезал каждый лист на квадратики разной величины и расписал их словами любви. Затем он спрятал все это в шкаф.
Каждый день после обеда мама позволяла себе глоток-другой граппы, после чего прятала бутылку в свой тайник и снова шла работать. Однажды она забыла прибрать за собой, а Глоберман, всегда являвшийся не вовремя, заглянул в хлев и увидел бутылку, стоявшую на столе. Он никому ничего не сказал, однако к концу своего следующего визита спросил ее, будто невзначай:
— Может, при случае выпьете со мной рюмочку, госпожа Юдит?
— Может быть, — ответила моя мать. — Если придешь в подходящее время и будешь прилично себя вести.
— Завтра, в четыре часа после обеда. — сказал Сойхер. — Я принесу бутылку. Я умею себя вести.
На следующий день, ровно в четыре, прозвучал знакомый грохот, и зеленый грузовик в который раз врезался в ствол эвкалипта. Глоберман, выбритый и сияющий чистотой, без веревки на плече, в свежевыстиранном костюме и новом картузе, был неузнаваем («ойсгепуцт [102] » — по меткому определению Яакова). Сойхер постучался в дверь тонкой, отполированной тросточкой и терпеливо дожидался, пока ему не открыли.
102
Ойсгепуцт — расфуфыренный (разг., идиш).
Юдит, в том самом цветастом платье, отворила дверь, и он вежливо поздоровался с ней. Глаза и туфли Сойхера блестели от волнения, а сам он источал тонкий аромат дорогого кофейно-шоколадного одеколона. Юдит отступила на шаг, пропуская Глобермана внутрь. Тот вошел, выставил на стол бутылку зеленого стекла, поставил рядом две пузатые рюмки и объявил:
— Французский коньяк. А еще я принес вам птифуров, госпожа Юдит, прекрасную закуску для такого напитка.
Они сидели и пили коньяк, и впервые Юдит вела себя благосклонно по отношению к торговцу скотом, который, изменив своему обычаю, пил умеренно и молча, не отпускал грубых шуток и не упоминал Рахель. Прощаясь, он попросил разрешения Юдит навестить ее на следующей неделе и с тех пор приходил каждый вторник с бутылкой и птифурами, стучался в дверь хлева и ждал, пока его пригласят войти.
— Хотите, я расскажу вам историю? — спрашивал Глоберман, уверенный, что она согласится.
— В каждом из нас осталось что-то от ребенка, — объяснил он мне много лет спустя. — Чем легче всего подкупить человека? Мужчину — игрушкой, жепщину — сказкой, а ребенка, Зейде, лучше всего научить чему-нибудь. И точка!
Сойхер рассказывал Юдит о женщинах в своей семье, у которых в минуты любви менялся цвет глаз.
— Таким образом отец догадывался, когда кто-то срывал цветок невинности его дочери, а муж — о том, что жена ему изменяет.
Глоберман рассказал ей о своем младшем брате, который был до того изнежен и брезглив, что не выносил их семейной профессии, не мог сдержать тошноты, находясь в мясной лавке их отца, и, в конце концов, перешел в вегетарианство.
— Единственный интеллигент в нашей семье, нежный и деликатный, как цветок. Настоящий поэт!
Двадцати лет от роду, молодой интеллигент из семьи Глоберман уехал в Париж изучать искусство. Однажды друзья, желая избавить его от унылой девственности, подпоили парня и подложили в его постель девицу. Утром, ощутив тепло ее кожи и мягкое прикосновение груди, он влюбился еще до того, как открыл глаза.