Несколько слов о музыке
Шрифт:
«Шахерезада» Римского-Корсакова — это не просто музыкальная иллюстрация к собранию восточных сказок, это вторая, не менее прекрасная музыкальная «Тысяча и одна ночь».
Трудно найти в мировой музыкальной культуре произведение, где с такой поэтической красочностью были бы нарисованы, да, да, именно нарисованы, а не просто сочинены смелой волшебной кистью экзотические картины древнего Востока. Картины настолько поэтичны, настолько красочны и зримы, что кажутся совершенно живыми. Слушаешь музыку, полную изумительных мелодий, пронизанную насквозь восточными ароматами и колоритом Востока, и словно бы смотришь яркий, праздничный и необыкновенный цветной широкоэкранный фильм. Дослушав последнюю ноту, долго еще сидишь в каком-то просветленном, радостном, честное слово, почти «заоблачном» состоянии, не в силах какое-то время вернуться к повседневным делам.
Не менее, наверное, ярка, колоритна и самобытна музыка Грига к драме Ибсена «Пер Гюнт». Не знаю, может быть, я погрешу против общепринятых догм, но при всем своем самом искреннем уважении к автору превосходной драмы «Нора» и многим другим его шедеврам, в данном случае отношение мое к драме «Пер Гюнт»
Что касается до музыки Грига, то входишь в нее, как в какой-то удивительный, яркий и загадочный сад. Тут все по-норвежски сурово и строго и вместе с тем удивительно, красиво и сказочно. Что в ней прекраснее всего: песня Сольвейг? Картины таинственного царства подземных духов? Бешеная, все убыстряющаяся пляска троллей? А может быть, полный восточной неги, ленивый и прекрасный танец Анитры? Сказать это, без сомнения, так же трудно, как выбрать лучшую из только что срезанного букета роз! Подлинно талантливое всегда имеет свое, неповторимое лицо. Романтически приподнятую, гордую, то могуче-грозную, то журчаще-ласковую музыку Грига можно узнать сразу, с первых же звуков. А услышав однажды — нельзя забыть никогда. Живопись и поэтичность ее иная, чем у Римского-Корсакова, но она так же выпукла, красочна, ароматна и полна своей, не менее удивительной прелести и красоты. Вот пишу эти строки и слышу, как в душе моей медленно, накатываясь какими-то волнами, сменяют друг друга мелодии Эдварда Грига, вот только что затих загадочный танец Анитры, и все отчетливей и громче нарастают нежные звуки серебристой песни Сольвейг…
Балетную музыку Чайковского я ничему не противопоставляю и не сравниваю ни с чем. Это совершенно особое царство, редкостный по красоте и, если так можно сказать, трепетной незащищенности, волшебный мир. Сказка? Да, сказка. Поэтическое многоцветье — безусловно да. Глубина? Выразительность? Свежесть? Да, да, все это, конечно, есть. И тем не менее живет в этой музыке и нечто такое, чему, вероятно, попросту нет на обычном нашем языке и названия. Ну, а если все-таки хоть как-то попытаться об этом сказать, то говорить, вероятно, надо о чуде, сотворенном рукою гения, о волшебном слиянии поэзии, музыки и красоты.
Однажды в июле 1961 года в Одессе я испытал удивительные ощущения. Стояла на редкость тихая, теплая, лунная и ласковая даже для юга черноморская ночь. Ни ветерка, ни шороха листьев. Море дремало, припав бархатисто-влажной щекой к берегу, без всякого движения, без всплеска. И только в загадочных потоках лунного света с оглушительной радостью гремели цикады. Кто-то из моих друзей отдыхающих предложил мне искупаться. Честно говоря, я экстравагантных ощущений не жаждал никогда. И ночными купаниями не соблазнялся, считая, что для этого довольно и дня. Но эта ночь была такой необыкновенной, что я пошел. Пошел и не пожалел. Дневной жар давно остыл, и в воздухе было градусов 16–17, не больше. В море же, как мы потом узнали, было 25. И вот представьте себе на мгновение тихую, усыпанную огромными звездами южную ночь. Янтарные лунные блики на маслянисто-черной воде, густой опьяняющий запах цветов и соленого моря. И могучий симфонический оркестр, состоящий из тысяч лирически настроенных цикад! И вот, спускаясь с деревянных мостков в воду, ты, оставляя позади ступеньку за ступенькой, погружаешься не в море, нет, ни в какую там не в воду, а в нечто удивительно прохладное, теплое, нежное, ну, в общем, такое, о чем ни в сказке сказать, ни пером описать! Нет, я ни капельки не преувеличиваю. Попытки повторить подобные мгновения ни к чему не привели. Ни до, ни после я никогда не испытывал такого поразительно блаженного состояния, когда покачивался в ту ночь еле-еле в этой волшебно-невесомой радости. И чего, видимо, уже никогда не испытаю вновь. Слишком много должно было совпасть для этого блаженного ощущения компонентов. Нет, я не хочу сравнивать ощущения этой ночи с музыкой, но все-таки когда я думаю о балетах Чайковского, то мне невольно вспоминается красота и радость того неповторимого южного чуда. Впрочем, нет, когда я слышу балетную музыку Петра Ильича Чайковского, то ограничить мир своих чувств сравнением с ощущениями удивительной южной ночи значило бы сказать обо всем слишком все-таки мало. Рядом с этой музыкой соседствуют в душе моей произведения другого горячо любимого мной также с детских лет человека — Ганса Христиана Андерсена. И хотя Чайковский писан на иные сказочные сюжеты, вот это сопоставление будет гораздо более полным. Сказки Андерсена зажгли во мне с первых мальчишеских лет любовь ко всему светлому, благородному и прекрасному. Разбудили во мне огромный, яркий и радостно-пестрый фантастический мир. Балетная музыка Чайковского сделала то же самое. Я даже не представляю себе, как бы жил наш мир, если бы в нем не было, я не говорю обо всем творчестве, но хотя бы вот этой невыразимо-прекрасной балетной музыки Петра Ильича. И танец Одетты, и танец маленьких лебедей, свежий и трепетный, как розовая утренняя заря. Почти уже целое столетие порхают по сценам всего мира эти хрустально-чистые, быстрые и прозрачные звуки вместе с белоснежными крохами. А таинственный, полный удивительно тонкой прелести вальс из «Спящей красавицы»? Да что там вальс, весь балет, каждый танец, каждая нота… И венец всей этой балетной музыки — «Щелкунчик». Да, по моему глубочайшему убеждению, «Щелкунчик» — это на сегодняшний день вершина балетной музыки. И если со мной кто- то, может быть, не согласится, я не огорчусь. Ведь от того, что я в этом убежден, никакого вреда нет. Не так ли? А музыку к «Щелкунчику» я могу слушать без конца. Особенно поздно вечером, когда в комнате никого нет, за окном стихает уличный шум, а за шкафом и по углам прячутся молчаливые тени…
Помните этот удивительный, медленный сказочный танец Феи Драже, исполняемый на каком-то загадочно позванивающем инструменте? Если я не ошибаюсь, он называется челеста. А стремительнозадорный танец маленьких арапчат? Так и видишь их веселые черномазые мордашки с полными красными губами и большими вращающимися белками глаз. Они кружатся, смеются, забавно подпрыгивают, словно поддразнивая друг друга, и исчезают так же неожиданно, как и появились. А полный восточной неги, редкий по своей неповторимой красоте Арабский танец? А танец маленьких китайчат? А марш шоколадных солдатиков? А вальс Маши и Щелкунчика? А торжественно прекрасное па-де-де, оно накатывается сверкающими волнами и, упав, словно бы рассыпается на тысячи синих, золотых, алых и изумрудных звуков. Да, я готов слушать эту музыку без конца. Сколько доброго сделала она для меня, сколько хорошего! И я вновь с абсолютной убежденностью говорю: балет Петра Ильича Чайковского «Щелкунчик» — это вершина мировой балетной музыки.
Из фортепианных концертов прежде всего волнуют меня 1-й и 2-й концерты Рахманинова. Разные по мелодическому строю и по напряженности, они тем не менее, как братья, чем-то неуловимо похожи. Может быть, новаторской и в то же время классической красотой, строгостью музыкальной архитектоники, огромным внутренним напряжением и силой, если хотите, даже какой-то «мускулатурой» музыки. Не знаю, поймут ли меня правильно, но, говоря о «мускулатуре», я хочу подчеркнуть какой-то огромный запас творческих сил, который ощущается в человеке, написавшем эту благородную и сдержанно-страстную музыку. Кажется, что богатырь, творивший ее, боялся к этой упругой всепобеждающей силе добавить еще что-то, чтобы не смести, не опрокинуть зал и его слушателей. Так сильна и прекрасна музыка этих двух рахманиновских концертов. Какой из них мне кажется совершенней? И вот тут я должен сказать интересную вещь: когда я слушаю 1-й концерт для фортепиано с оркестром, то абсолютно убежден, что именно 1-й и есть лучший из рахманиновских концертов. Когда же слушаю 2-й, то ни секунды не сомневаюсь, что ни 1-й, ни 3-й не могут ни в какое сравнение идти вот с этим 2-м. А когда же слушаю снова 1-й, то опять отдаю ему предпочтение. Потому, чтобы не искушать судьбу, скажу, как говорят дети: «Оба лучше!»
1-й фортепианный концерт Чайковского. Его так часто исполняют и так много написано о нем литературы, что без опасения быть банальным вроде бы и неловко признаваться в любви к этому шедевру. Но я, к счастью, думаю не так. Я совершенно свободен от обывательского пижонства, от желания во что бы то ни стало быть странным, особенным, невероятным или еще что-то там в этом роде. Больше того, однажды я услышал интервью, взятое у одного известнейшего музыканта наших дней. Когда корреспондент радио задал ему вопрос, что бы он взял с собой на необитаемый остров, если бы имел право взять только одну-единственную вещь, он ответил: «Я бы взял с собой партитуру Малера».
Это был крупный музыкант. И спорить с ним я не имею права. Может быть, он прав, я не знаю. Но все-таки где-то в самой глубине души (и да пусть я буду прощен знатоками музыки) я ему не очень поверил. Я слушал симфонии Малера. После этих слов был особенно внимателен, но, ей же богу, усомнился, что в действительности музыкант тот предпочел бы его до конца дней своих Баху, Бетховену, Чайковскому, или Шуберту, или Шопену! Впрочем, я говорю лишь свое мнение, и спорить, как вы сами понимаете, тут нельзя. Так вот, называя без опасения быть банальным 1-й концерт Чайковского, я хочу добавить, что мировые шедевры не могут быть любимы единицами, иначе они шедеврами и не будут. И сколько бы людей ни восхищалось прекрасным, ни хуже, ни меньше оно от этого не станет, скорее наоборот. И разве может быть банальным человек, выразивший восхищение собором Василия Блаженного или собором Нотр-Дам-де-Пари? Разве стыдно восхищаться небом, звездами, красотой природы, творениями великих художников и музыкантов? Стесняться этого — то же самое, что стесняться быть умным. В этом я убежден. Вот почему я с огромным удовольствием лишний раз говорю о своей любви к 1-му фортепианному концерту с оркестром Чайковского. Говорю так, потому что всякий раз, слушая его, испытываю огромное чувство радости, ощущаю прилив новых сил и какую-то, может быть, наивную нежность ко всему живому на земле. Ну вот так чувствую я. А какими гордыми, какими красивыми аккордами начинается этот концерт? Ведь с первых же звуков ты сразу же погружаешься в удивительный мир справедливости, солнца и красоты. И так хорошо, что есть этот концерт на земле! Что пройдут года, станут меняться поколения, а он все будет и будет звучать в концертных залах мира.
Что касается оперной музыки, то тут я нахожусь в невероятно затруднительном положении. Какую оперу предпочесть? В нашей мировой оперной классике так много прекрасных произведений, которые не могут меня не волновать, что я не сразу могу ответить. Есть даже такие оперы, которых полностью я не слышал никогда, но вместе с тем лучшие отрывки из них ставлю в один уровень с мировыми образцами классики. Так, например, я, к сожалению, не имел счастья слышать оперу Россини «Сорока-воровка», да и исполнялась ли она у нас полностью когда-нибудь? Однако увертюру к этой опере, то стремительно-порывистую, то могуче-радостную, то задумчивую и печальную, то брызжущую горячими и страстными звуками, считаю достойной любого отдельного разговора. И вообще вещью не меньше целой оперы. И странное дело, хоть написана эта опера на драматический сюжет, увертюра к ней полна оптимизма, веры в жизнь, в справедливость, в красоту человеческой души. Вот что такое удача художника!