Нескучный сад
Шрифт:
— Мне надо поговорить с тобой, — сказал он.
— Нам не о чем говорить, — сказала Валя.
— Я тебя очень прошу, — сказал Зденек.
— Вы говорите, — вмешалась я, — а мне пора домой.
Но Валя не дала мне уйти.
— Если ты уйдешь, я тоже уйду.
Зденек махнул рукой.
— Оставайся, Катя, чего там…
Он несмело тронул Валю за рукав пальто.
— Прости меня, — через силу произнес он. — Я очень виноват перед тобой…
Она молчала. И я молчала тоже.
Зденек вздохнул и продолжал:
— Лилька увидела у меня
Валя спросила тихо:
— Все?
— Нет, — торопливо ответил Зденек. — Нет, не все. Я ее ненавижу, эту Лильку, честное слово, она провокатор, я ее знать больше не хочу!
Валины глаза блеснули.
— Врешь! — сказала она недоверчиво. — Видала я таких вот. И вообще я тебе не верю!
Но он знал, что она не видала «таких вот», что она больше всего на свете хочет верить ему, и он говорил, говорил, на чем свет стоит поносил Лилю и обещал никогда в жизни, никогда-никогда не говорить с ней ни слова.
И, конечно, Валя поверила ему. Поверила и простила.
Она снова стала улыбаться всему и всем. В порыве великодушия она, придя в школу, даже заговорила с Лилей, но Лиля отвернулась от нее.
А спустя день или два Зденек вновь помирился с Лилей и опять как привязанный ходил за нею, не видя и не слыша никого другого.
Не знаю, как бы сложились их отношения в дальнейшем, если бы Лиля не уехала. Ее отец, военнослужащий, получил назначение в Киев, и Лиля уехала вместе с ним.
Зденек ходил словно в воду опущенный. Все тетради и учебники его были испещрены инициалами «Л. О.». Каждый день он писал ей длиннющие послания и то и дело приставал к почтальону Тимофею Тимофеичу, нет ли ему писем.
Лиля, однако, не баловала его письмами. Потом и он стал писать ей все реже. И в конце концов переписка их так и погасла.
14
Мы все разъехались на лето, а Роберт оставался в Москве.
— Неужели ты никуда не поедешь? — спрашивали мы.
— Нет, — отвечал он. — Мне хорошо дома.
Он не сказал о том, что у тетки попросту не было денег отправить его куда-либо на лето. Она часто болела, и они едва-едва сводили концы с концами.
Правда, мать звала его к себе на дачу. Но он упорно отказывался. Ведь мать приглашала только его, а он не хотел надолго оставлять тетку одну.
Тайком от тетки он ходил на станцию Москва-третья, грузил там ящики с огурцами, черешней, яблоками.
Он ходил изо дня в день и однажды несказанно удивил тетку, отдав ей первые заработанные им деньги.
Как-то вечером, возвращаясь домой, он подобрал на улице щенка и принес его домой.
Щенок был препотешный, черный, лохматый, с белыми бровями и белым пушистым хвостом. Роберт назвал его Егоркой и оставил у себя.
Егорка рос не по дням, а по часам. К тому времени, когда мы вернулись в город, это был уже довольно большой пес, игривый и веселый, с удивительно общительным, компанейским характером. Он приветливо бросался к каждому, кто бы ни позвал его, но, само собой, больше всех любил своего хозяина. Стоило Роберту только свистнуть ему, и Егорка, визжа от восторга, уже летел навстречу со всех своих четырех лап.
Однажды наш старый почтальон Тимофей Тимофеич принес тетке Роберта какое-то письмо.
День был жаркий, и тетка позвала Тимофея Тимофеича в дом отведать свежего кваса. Старик был большой любитель кваса и охотно отозвался на приглашение, оставив свою сумку на скамейке в палисаднике.
Он сидел за столом вместе с теткой и Робертом, блаженно попивая квас, и рассказывал о том, какой некогда выделывали квас и что нынешний перед тогдашним не идет ни в какое сравнение.
Случайно глянув в окно, тетка Роберта всплеснула руками:
— Никак, снег выпал!
Это было поистине необычайно. Над землей кружились белые крупные хлопья, а в небе стойко светило жаркое августовское солнце, и солнечные лучи обливали своим светом густую траву и желтеющие кусты акаций.
— Это не снег! — сказал Роберт, выбежав из комнаты.
Тимофей Тимофеич побежал вслед за ним. Кружились белые хлопья, то опадая на землю, то снова вздымаясь вверх, а возле скамейки лежал Егорка, держа обеими лапами сумку Тимофея Тимофеича и разрывая своими острыми зубами конверты и открытки.
Тимофей Тимофеич охнул и остановился, прижав руку к груди.
— Вот это да! — только и сказал он.
Роберт бросился к Егорке, вырвал у него сумку. Но было уже поздно — она была почти пуста. А кругом — на траве, на деревьях, на кустах акации — белели разорванные письма, почтовые переводы, открытки.
— Убью! — опомнившись, закричал Тимофей Тимофеич. — Убью проклятую собаку!
Он кинулся к Егорке, но хитрый пес мигом скрылся из глаз.
Два или три часа Роберт собирал письма. Иные залетели даже в соседние дворы.
Многие письма были разорваны в клочки. Егорка был неразборчив — даже конверты не пожелал сохранить.
Роберт собрал все, что можно. Потом сказал Тимофею Тимофеичу, окаменевшему от горя:
— Я сделаю все, как надо…
Целый день он ходил по домам, разносил письма — те, что хотя бы кое-как уцелели. Это было нелегко. Иные адресаты смеялись, а другие, их было куда больше, возмутились не на шутку, грозились жаловаться и даже швыряли разорванные конверты в лицо Роберту.
А потом Роберт пошел на почту и рассказал заведующему, как все случилось. Он сказал, что готов сделать все, что требуется, только бы Тимофею Тимофеичу не попало, ведь это, в сущности, вовсе не его вина.
К счастью, заведующий почтой оказался добрым человеком и, главное, любителем собак. Он посетовал, поахал, а потом сказал Роберту, разводя руками:
— Ничего не поделаешь. Собака — существо хотя и мыслящее, да недостаточно разумное…
В конце концов все, как говорится, благополучно обошлось. Но с той поры старый почтальон уже никогда больше не заходил в дом к Роберту, а кричал, стоя за забором: