Нескучный сад
Шрифт:
Один Роберт ничего не говорил, но в глазах его сквозила явная жалость к бедному, затравленному Лешке.
В конце концов Лешка сдался и чистосердечно покаялся нам, что он все это выдумал.
— Выдумал?.. — злорадно протянул Зденек. — Значит, соврал. А наш уговор?
Лешка чуть не плакал.
— Я не знал, о чем писать.
— Как так — не знал? — удивилась Валя. — Сочинение на вольную тему. Пиши, о чем хочешь.
Лешка прерывисто вздохнул.
— Да, о чем хочешь… Вот вы все говорили, кто о чем напишет, у вас
— Так-таки не было? — спросил Зденек.
Лешка кивнул.
— Ну ничего, сколько я ни вспоминал. Вон Валя, например, написала, как она тонула и ее вытащили, а я ни разу, ни одного разу не тонул, я ведь, сами знаете, не люблю плавать и не умею.
Он так жалобно смотрел на нас, словно чувствовал себя виноватым в том, что ни разу в жизни не тонул.
— Ладно, — смилостивилась Валя. — Поговорили, и хватит.
— Нет, не хватит, — сказал Зденек. — Пусть платит штраф!
— Так он же ничего не соврал, — вмешалась я. — Он только написал…
Зденек был неумолим.
— На бумаге или не на бумаге, все равно, уговор он нарушил.
Роберт тронул Лешку за плечо.
— Если тебе нужно перо, я дам.
— У меня есть, — надменно ответил Лешка. — Чтоб у меня еще и пера не было!
Мы рассмеялись.
— Хранил на всякий случай, — сказала Валя.
Мы отправились в пионерскую комнату, и Лешка опустил в коробку перо. Это был первый штраф, первое нарушение уговора.
Постепенно коробка заполнялась перьями. Конечно, всегда говорить правду было просто невозможно.
Однажды Гриша Четверг заглянул в коробку, до половины полную перьями, укоризненно пожал плечами.
— Эх вы, правдолюбцы. Филармония, одно слово…
Но спустя несколько дней и сам положил перо.
— Был один случай, — коротко пояснил он. — Пришлось покривить душой.
Он не сказал, в чем дело, но сам, честно следуя уговору, наказал себя. Перо Гриши было отличным, очень тонким, называлось «рондо», и им было удобно рисовать.
Однажды я улучила момент и взяла себе это перо, а взамен положила другое, порядком истертое, и никто ничего не заметил.
10
Мне полюбились и на всю жизнь запомнились московские улицы, площади, парки. Может быть, потому, что с каждым из них было связано для меня что-то важное, интересное и нужное только для одной меня.
До сих пор, слыша слова «Серебряный бор», мне вспоминается дождливый июльский день, просторные луга, привольно раскинувшиеся на другом берегу, и наша лодка, в которой сидим мы с Лешкой и Роберт.
Лешка старательно налегает на весла.
Лицо Лешки покраснело от напряжения. Роберт решительно встает со своего места.
— А ну, дай-ка я погребу, мне тоже охота…
Может быть, вовсе ему не такая уж охота грести, но Лешка устал, ему нельзя переутомляться, и вообще мы должны незаметно оберегать Лешку.
Теперь, когда у Лешки свободны руки, на душе вроде полегчало. Он говорит, говорит без конца, а мы слушаем его. Роберт гребет, а сверху, с серенького и хмурого не по-летнему неба, сыплет на нас мелкий надоедливый дождик.
Роберт методично поднимает и опускает весла. Крупные, продолговатые, словно серые виноградины, капли воды, сверкая, падают с весел на воду.
— Давайте займемся самоанализом, — говорит Лешка.
Мы с Робертом вопросительно взглядываем на него.
— ?!
— Неужто не знаете, что это такое? — В голосе Лешки звучит неприкрытое самодовольство: дескать, вы не знаете, а вот я знаю!
— Нет, — откровенно признается Роберт. — С чем его едят?
— Это очень непростая штука… — важно изрекает Лешка.
Я обрываю его:
— Где-нибудь вычитал?
Но Лешка не отвечает мне.
— Очень даже непростая, — повторяет он. — Понимаете, надо стараться всегда и во всем наблюдать за собой и как можно беспощаднее относиться к себе.
— Что значит беспощаднее? — спрашивает Роберт.
— А вот так. Надо со стороны видеть себя и оценивать свои поступки так, словно ты это вовсе не ты, а какой-то чужой, посторонний человек.
Он обводит нас горделивым взглядом. Он видит, что мы поражены его словами.
— Вот еще! — возмущенно говорю я. — Как это можно так, что я сама для себя чужая? Выходит, я это не я?
— Не кипятись, — останавливает меня Роберт. — Я уже все понял. Надо научиться быть объективным к себе.
— Верно! — кричит Лешка.
Он подпрыгивает на скамейке, и лодка наклоняется набок.
Я визжу что есть сил, и Лешка испуганно хватается за сиденье. Один только Роберт не растерялся, спокойно взмахивает веслами.
Когда все успокаиваются, Лешка начинает вновь:
— Если все понятно, давайте займемся самоанализом.
— Хорошо, — несколько неуверенно говорю я.
— Перечисли мне свои достоинства и недостатки.
— Перечислить?
Я думаю. Чего во мне больше — достоинств или недостатков? Как-то Виталий Валерьянович привел нам слова Шекспира: «В каждом хорошем так много плохого и в каждом плохом так много хорошего, что невозможно нам судить друг о друге».
Пусть так. Друг о друге судить невозможно, а о самом себе?
И я говорю:
— Мои недостатки: невнимательная, рассеянная, злопамятная, неаккуратная.
— А достоинства? — спрашивает Лешка.
Я чувствую, что краснею.
— Давай, — ободряюще замечает Роберт. — Валяй о себе, как о чужой!
И я добросовестно перечисляю:
— Добрая, начитанная, старательная, покладистая, хороший товарищ, умею держать слово…
— Хватит! — решительно обрывает меня Лешка. — Если тебя не остановить, до вечера будешь перечислять, все будешь искать в себе всякие добродетели!