Шрифт:
Бенефис
В квартиру набилось столько народа, что даже у людей с крепкими нервами могла бы развиться клаустрофобия. Между тем входная дверь все еще была открыта, и гости продолжали проскальзывать внутрь, выискивая свободные сантиметры пространства. Счастливчики из первых рядов уже успели разбиться на группы по интересам и негромко переговаривались, ожидая приглашения к столу. Между ними ухитрялись ловко лавировать три девушки, бережно пронося из кухни в комнату блюда с бужениной, копченым балыком и неизменным салатом оливье.
Из ниши у занавешенного зеркала долетали обрывки фраз:
– Она могла бы еще…
– Товарищи,
– Говорят, собиралась и восемьдесят пять справлять.
– Забрали Дворецкие.
– Самим бы дожить.
– А кто у них там гуляет? Бабушка?
– Доживем!
– Нет, бабушка уже полгода как с инсультом слегла. Младшая дочь.
– Всего каких-то лет тридцать…
– Младшая? Да что вы? Одна с овчаркой? Сколько же ей?
– Еще повоюем.
– Уже девятнадцать. Да вон она. Нет, не эта! Вон та, с бужениной.
– Как летит время!
Чуть в стороне, привалившись к отжившему свой век комоду, дородная женщина с мясистым лицом и юркими хищными глазками шептала на ухо собеседнице:
– Ваши георгины были просто восхитительны. Они так шли ей… – Кружевной платочек неторопливо продефилировал из-за кружевной же манжеты к сухим векам.
– Низкорослые «Гэллери», – смущенно пояснила отхватившая комплимент щербатая дама и торопливо добавила: – Но они ничуть не уступали вашим розам.
– Ах, полно! – хищные глазки потупились всего на мгновение и тут же снова ринулись в бой: – Цветов вообще было много. И хорошо, что в основном красные. Они чудесно сочетались с полировкой. Как думаете?
– Согласна. Я только не разобрала, что за материал?
– Говорят, американский кедр.
– Да что вы? Откуда такие средства?
– Накопления, – убежденно сообщила владелица платка. – Частные уроки-то в свое время доход приносили, а она не тратила.
– А на что же жила тогда? – недоверчиво скривила губы щербатая.
– А может, кто из родственников раскошелился, – встрял в диалог бородатый мужчина в засаленном старомодном костюме.
– Увольте! – ничуть не тушуясь, оборвала его любительница георгин. – Эти за копейку удавятся. Мы же с ней двадцать лет дверь в дверь. Сколько народу хаживало, а никто ничего путного не приносил.
Кусочек батиста суетливо путешествовал по вспотевшему лбу.
– Боже! Какая духота! Как я все это выдержу! – чуть слышно бубнила его обладательница. Она поднесла кружева к носу, шумно высморкалась и вздохнула намного громче: – Горе-то какое!
Из прихожей донесся хлопок закрывшейся в конце концов двери, и тут же раздался чей-то зычный клич:
– К столу! К столу!
Еще минут десять потратили на распределение мест, обсуждение майонеза в салатах и фотографий на стенах. Наконец угомонились, утихли. Кто-то спохватился:
– Рюмку! Рюмку забыли!
За рюмкой побежали к дальним соседям, у ближних одолжили заранее. Наконец накрытую хлебом емкость водрузили в центр стола, выпили не чокаясь, тут же принялись разливать по второй, смущенно поглядывая друг на друга, молчаливо спрашивая, кому же следует начать. Кашлянув, приподнялся грузный мужчина, назвавшийся ректором какой-то аббревиатуры:
– О достоинствах нашей Симочки можно говорить долго…
И он был прав. «Достойна только та жизнь, которая прожита ради других людей», – сказал однажды Эйнштейн, а Серафима Сергеевна Новицкая повторяла эти слова чуть ли не каждый день, сколько ее помнили окружающие. Услышав эту фразу однажды от старшего мастера сборочного цеха, где работала двенадцатилетней пигалицей на спешно эвакуированном в Полевское машиностроительном заводе, она превратила ее в своеобразный факел, осветивший ее долгую жизнь.
Вернувшись в Москву незадолго до окончания войны, юная Сима, всматриваясь в голодные глаза измученных четырьмя годами горя людей, с удивлением обнаружила, что одно только общее ожидание победы уже наполняло лица одухотворенностью и лихорадочным счастливым сиянием. О! Если бы могла она заставить кого-либо испытывать столь живые эмоции! Как бы хотела она научиться растворяться в ближних, отдавая всю себя без остатка, не размениваясь по мелочам и не фальшивя! Какая волшебная палочка могла ей помочь в этом?
Ответ пришел с плаката, на котором восхитительная Серова самозабвенно ждала того, кто обещал вернуться. На хрупкие Симины плечи со всей мощью обрушилась великая сила искусства и погребла ее под собой на долгие семьдесят лет. Дарить себя другим стало своеобразным девизом ее жизни, которому она следовала неукоснительно и репетируя до изнеможения этюды под лестницей театрального училища с представленным к отчислению однокурсником, и наскоро расписываясь с ним в ЗАГСе, когда его все-таки отчислили, и разводясь, когда пришла пора отправляться согласно распределению в Пензенский драматический театр. Любая возможность присутствия на сцене даже в те первые годы работы, когда оно ограничивалось сакраментальным «Кушать подано», рассматривалась как прямое воплощение в жизнь установок великого физика.
Шли годы, монологи удлинялись, Пенза вместе с любовником-режиссером осталась в прошлом, откуда Сима забрала в настоящее лишь приобретенное от жизни в холодном бараке бесплодие. На горизонте забрезжил Питер, за которым все отчетливей просматривались огни Москвы. Возвращающиеся в столицу актеры старались попасть в тот театр, что погромогласнее, а она грезила о том, что вмещает больше всех посадочных мест. В театр с внушительным зрительным залом ее охотно взяли. Труппа испытывала недостаток в характерных возрастных актрисах, и хотя персонажи Новицкой чаще всего были малозначимы для пьесы, второстепенность ролей поначалу угнетала ее не слишком. А когда начала угнетать, оказалось, что возможностей для реализации ее талантов практически не осталось. Роли Раневской и Кабанихи никто отдавать не собирался (у столичных режиссеров давно уже имелись другие музы), а проходные фразы матери главной героини не находили отклика в зале. Времена, когда смех или всхлип зрителя, вызванные ее игрой, оправдывал достойность ее земного присутствия, прошли безвозвратно.
Попеняв на смысл своего ставшего бессмысленным существования, Серафима, к имени которой к тому времени уже прочно приклеилось отчество, окунулась в водоворот общественной жизни. И сделала это с той живой, неудержимой энергией, что свойственна преимущественно смотрящим вперед цельным натурам, сравнительно легко переживающим неудачи прошлого. Из-за кулис переместилась она в кабинеты парткомов, обкомов и других комитетов, распределяющих земные блага. Квартиры молодым театральным семьям, редкое лекарство для заболевшего зятя билетерши, гастрольные поездки для малоимущих актеров и даже копченая колбаса в заказах – все это прекрасно обеспечивало ее служение обществу. Дни рождения обожаемой Серафимы Сергеевны справляли в театре едва ли не с большим размахом, чем именины примадонн. А дифирамбы, которые расточали актеры ей самой, а не ее таланту, примиряли в такие минуты с отсутствием бенефисов.