Неслучайные люди

Трауб Маша

– У них ничего такого не было, только романтика, – рассказывала Ирина Михайловна. – Влюбленность, настоящая, понимаешь? И у нее, и, главное, у него тоже. Он дышать на нее боится. Трястись начинает, когда ее видит. Это не адюльтер, не какой-то там служебный роман – у них чувства. А жена нашего зама совсем его запилила – злая, нервная, очень неприятная женщина. Контролирует каждый его шаг. Он аж пригибается, даже когда по телефону с ней разговаривает. А та названивает, отчета требует.

– Так, может, не зря жена-то переживает, раз у мужа новые чувства вспыхнули, – заметила Рита. – Жена, наверное, не третьекурсница и не стажерка. В глаза не заглядывает, не восторгается, да и походом в кино ее не поразишь. Может, когда ваш зам женился, тоже любовь там была.

– Да, ты все верно говоришь, – кивнула Ирина Михайловна.

– Тогда почему вы за эту Катю вступились? – удивилась Рита.

– Не знаю. Чувствую – и все тут. Не важно – выйдет у них что-то, не выйдет, но эта зараза Дарья не должна вмешиваться в чужую личную жизнь. Не терплю этого. Нельзя лезть в чужой карман и в чужую постель. Правило такое. И жизнь нельзя другим портить, лучше своей заняться. Любовь, не любовь – видно будет. Но когда девочка рыдает и в обмороки тут падает,

это совсем нехорошо. Она маленькая еще, растоптать можно легко. А ей дальше жить. И как-то в людей верить. Вот и пусть верит, что всегда найдется тетя Ира, Михаил Александрович, Леха, которые ее защитят. На этой обозревательнице великой уже крест можно ставить. Душа там прогнила давно. Личные обиды на других вымещает. Всегда была злобной, завистливой. Терпеть таких баб не могу. А у Катюши душа светлая, чистая. Нельзя ее ногами в живот бить. Нельзя лицом в грязь. Так я думаю… – Ирина Михайловна выпила еще стопку и продолжила: – Знаешь, моя бабушка, царствие ей небесное, не давала мне посуду мыть. Всегда сама у мойки. Я помочь хотела, просила: «Бабушка, давай я помою». А она всегда отвечала: «Намоешься еще, не дай бог». Бабушка посудомойкой работала, хотя окончила московскую консерваторию. По классу скрипки. Никогда больше к инструменту не притрагивалась. В ссылке, куда она за дедом уехала, не нужны были скрипачи, а посудомойки требовались. Дед должен был в лагере сидеть, лес валить, но его в колонию-поселение отправили. Он не верил до конца, а бабушка верила и за ним поехала. Он умолял ее развестись, чтобы не ломать себе жизнь, но она с ним после этого почти год не разговаривала. Поехала следом, обживалась, а ему – ни слова. Обиделась за то, что он вообще посмел ей такое предложить. Так год выживали, молча. Я спросила бабушку, почему она молчала-то, почему скандал не устроила. Она ответила, что обида – это одно, а долг – другое. Обижаться можно, предавать нельзя. Никого. Ни близкого, ни постороннего. Доносить нельзя, в чужом белье – грязном или чистом – нельзя копаться. Поэтому я так эту Дарью, которая вроде как за культуру отвечает, не люблю. Ей предать и нос в чужую жизнь засунуть – только в радость. У самой ничего в личной жизни не получилось, значит, и другим нужно отравить. Вот Илья из той же породы – никчемных и завистливых, ревнующих к талантам других. Это самое страшное, когда люди завидуют чужому таланту, не признают его. Талантом надо восхищаться. Как и порядочностью, честностью, преданностью. Так моя бабушка говорила, а я запомнила и много раз убеждалась – права она была. Сто раз права… Бабушка иногда доставала скрипку, трогала ее, будто ласкала, и укладывала назад в чехол. Говорила, что надо было учиться играть на баяне. Баян требовался, ценился, скрипка – нет. Не понимали ее. Кому нужны нежность и тайная страсть, когда жрать нечего? Под скрипку самогон не станешь пить. Частушки матерные не споешь. Даже картоху промерзлую в глотку не запихнешь, когда скрипка рыдает. Я бабушку помню, хотя еще маленькая была. Мне она казалась совсем старенькой, хотя ей было под семьдесят. Я вот работаю, на пенсию не собираюсь. А она была такой старушечкой. Совсем седой. Руки всегда красные, в топорщащихся венах. Но пальцы длинные, тонкие, красивые. Бабушка никогда не делала маникюр. Отстригала ногти чуть ли не под мясо. Говорила, не удобно с ногтями, а смысла в лаке нет. Все равно сойдет, стоит два раза посуду помыть. А мне кажется, она так привыкла – из-за скрипки – и надеялась однажды снова взять инструмент в руки.

Она всегда со мной. И ее скрипка – она мне ее передала по наследству, как и веру в любовь, – в любом месте, самом неприспособленном для чувств. Моя мама родилась, когда бабушке было под сорок. Сумасшедшая, ненормальная. Но мама осталась единственным ее выжившим ребенком. Было еще два сына – оба умерли в младенчестве. А мама выжила. Считай, родилась чудом, выжила чудом. Я хотела пойти в музыкальную школу играть на скрипке, как бабушка, но мне ее талант не передался. Слуха нет. Никакого, в принципе. Зато с математикой хорошо. Вот, выучилась на бухгалтера. Мама рассказывала, что мой дед был бухгалтером, поэтому его и на поселение, а не в лагерь отправили – ценный кадр для строящегося поселка. Он так и умер в поселке. Там и похоронен. А бабушка с моей мамой в Москву вернулись. Вот такая история. Считай еще счастливая для тех времен…

– Так что случилось с Катюшей? Почему на нее эта обозревательница накинулась? – спросила Рита.

Дарья случайно увидела замглавного и Катюшу целующимися на эскалаторе и возмутилась. Тут же побежала и доложила главному редактору. Тот отмахнулся. Дарья не успокоилась и пошла по редакторам отделов, сообщая, что замглавного порочит честь редакции, раз целуется с какими-то стажерками в метро. Редакторы тоже отмахнулись, но Дарья не успокаивалась. Она пришла к секретарше Юле с требованием дать ей домашний телефон замглавного. Юля отмахнулась, поскольку ее любовник уже два дня не выходил на связь и она пыталась ему дозвониться. Но, как назло, жена замглавного неожиданно появилась в редакции собственной персоной. Тут-то Дарья ей все и сообщила. Жена кричала, требовала устроить показательное разбирательство, немедленно уволить стажерку-разлучницу. Пока в редакции стоял дурдом, замглавного и Катюша гуляли по бульварам держась за руки. Ели мороженое. Большего им и не требовалось. Да, Катюша заглядывала ему в глаза, смотрела снизу вверх, восхищалась, не могла поверить собственному счастью. Все так. Он вдруг забыл обо всем, стал юным, дерзким, подающим надежды. Ему нравилось, как Катюша на него смотрит. И все вокруг нравилось – зелень, пруды, люди. Катюша благодарила за то, как он поправил ее текст, и за отзыв для института. Он ее обнимал, целовал и говорил, что она невероятно талантлива.

Когда они вернулись в редакцию, там стояла гулкая тишина. Юля попросила замглавного зайти к шефу. Сейчас.

– Ты это, заканчивай со своими шашнями, – добродушно хмыкнул главный. – Ну, или не знаю что делай. Но чтобы больше без этого цирка в редакции.

Заму рассказали, что произошло, пока он ел мороженое и был счастлив. Катюша плакала в женском туалете.

Дарья тогда рвала и метала, что вся история заглохла. А Катюша и замглавного продолжали встречаться. Вроде как. Ходили сплетни. Но сейчас Дарья решила все накопившееся у нее высказать самой Катюше, напрямую. Отчего девушка и лежала в обмороке. Где был замглавного в это время?

Почему он не защитил от нападок любимую женщину? Где его вообще носило? Хорошие вопросы. Их задавала и Ирина Михайловна. Он точно был не дома, его видели вроде как в коридоре. Бежал куда-то.

– Мужики все одинаковые. Когда они нужны, их нет. Когда не нужны, пожалуйста, – возмущалась Ирина Михайловна. – И где носит Михаила Александровича? Кто-нибудь его видел?

Присутствующие пожали плечами.

– Хотите, я поищу? – спросила Рита.

– Да, будь добра. Только тихо. Мало ли что, – попросила Ирина Михайловна.

Мало ли что не получилось. Рита зашла в соседний кабинет и увидела главного редактора, замглавного и Саныча. Они стояли и смотрели в окно, разбитое вдребезги. Рядом валялся опрокинутый офисный стул.

– Ой, – сказала Рита.

– Лучше и не скажешь, – заметил Саныч. – Только пока никому.

– Меня Ирина Михайловна отправила, – тихо прошептала Рита, поскольку мужчины продолжали рассматривать улицу из разбитого окна.

– Позовите ее сюда, пожалуйста. Если вас не затруднит, – попросил главный редактор. Рита выскочила из кабинета и кинулась в соседний.

– Вас зовет главный, – шепнула она на ухо главному бухгалтеру.

– Куда? – уточнила та.

– В соседний кабинет.

Дальше Рита услышала такую ненормативную лексику, о существовании которой даже не подозревала. Ирина Михайловна выбежала из комнаты. Кажется, был белый танец. Дамы приглашали кавалеров…

Это было старое здание, историческое. Большие массивные деревянные двери, на каждой чудом сохранились таблички с именами тех, кто сидел в том или ином кабинете. И не просто таблички, а, можно сказать, табличищи – под бронзу, а может, и на самом деле бронзовые. Имена выбиты будто на века. Кабинеты редактората – огромные, с панорамными окнами, выходящими на бульвары, всегда гудящую улицу. Они были спланированы по одной схеме – предбанник с секретарем. Хотя, как хмыкал Саныч, у многих квартира размером с такой предбанник. Секретарь полагался каждому заму главного, члену редколлегии и выдающимся обозревателям. Дальше направо, если удастся миновать бдительного секретаря, стоящего на страже спокойствия большого начальника, и преодолеть еще одну массивную дверь, можно было попасть в кабинет. Там в непременном порядке стояли диван для отдыха, десертный стол, кресла, рабочий стол, перед ним стулья для посетителей. Еще книжный шкаф или полки. На десертном столе – вазочка с баранками и конфетами – от шоколадных батончиков до карамелек. Чай или кофе готовила секретарь и приносила на большом подносе под серебро. Чайный сервиз непременно был фарфоровым. На двенадцать персон. Сервизы дарились ведущим редакторам и обозревателям по случаю очередного юбилея. Это было разумно – посуда билась, поэтому чашек и блюдец на двенадцать персон как раз хватало до следующей круглой даты. Корреспонденты, младшие и старшие, обычно подкармливались у мэтров, подъедая сушки, не успевавшие засохнуть, и загребая в карманы конфеты из вазочки. Мэтры смотрели на это с нежностью – на сушки и конфеты существовал отдельный бюджет, но секретари иногда подкармливали начальников, принося из дома пирожки, печенье или даже торт.

Лучшим секретарем всех времен и народов когда-то считалась Лариса Николаевна. Это была редакционная легенда, а не секретарь. Она служила – ее собственное выражение – у прекраснейшего обозревателя, никто не помнил, по какому региону и темам, Леонида Валерьевича. Леониду Валерьевичу было далеко за восемьдесят, и он считался живым классиком. К нему в кабинет чуть ли не экскурсии из стажеров водили. Тишайший, милейший и невероятно галантный и вежливый Леонид Валерьевич совершенно терялся в присутствии Ларисы Николаевны, которая, как заправская супруга с многолетним стажем, отвечала на вопросы, не давая начальнику и слова вставить. Она же контролировала время общения с классиком и режим его питания. Кормила только принесенными из дома блюдами. Иногда Леониду Валерьевичу удавалось сбежать от неусыпного пригляда секретаря, и он, как свидетельствовали многие, по лестнице, не дожидаясь лифта, несся на второй этаж, где находилась столовая. Там было дешево и скудно – сосиски, макароны, подгоревшие котлеты, остывшее пюре. Горошек к сосиске, соленый огурец к котлете. Мутный серый бульон с одиноко плавающей половинкой яйца, зато хлеб, который повариха Людмила резала крупными ломтями, – бесплатно. Резала, кстати, можно сказать, на себе – всегда на груди, укладывая батон как на возвышение, а там имелось, на что укладывать. Говорила, что так резали хлеб и ее мама, и бабушка. Она по-другому не умеет. Но от Людмилы можно было получить и дополнительную сосиску, и, неожиданно, яичницу. Или, под настроение, Людмила заваривала в огромной «кастрюляке», опять же, ее слово, не чай или цикорий под видом кофе, а какао. И за это какао можно было отдать жизнь. Слух о том, что повариха сварила какао, разносился мгновенно, и в столовую стекались со всех этажей – урвать хоть стакан. Шли со своими чашками, потому что выносить посуду категорически запрещалось. За этим повар следила третьим глазом и всегда помнила, кто уволок стакан и не вернул. Как некоторые обозреватели припоминали, кто когда вынес из кабинета книгу и не вернул, и эта память жила годами. Людмила также помнила, кто заныкал стакан или тарелку, выданные по доброте душевной. Главное было не смотреть на ее руки с изувеченными ногтями. Людмила страдала грибком, но лечила его исключительно народными средствами. Например, святой водой, набранной на Крещение – внутрь и наружно. Она не скрывала проблему и с радостью готова была обсудить новые нетрадиционные средства лечения. Перчатками она не пользовалась, потому что в те времена повара вообще никогда не пользовались перчатками. И одна ложка для снятия пробы была для всех блюд. Правда, иногда Людмила вытирала ложку о фартук.

Те, кто добивался карьерного роста, переходили в кафе на седьмом этаже. Там уже был ресторанный уровень. Ну, почти. Подавали мясо по-французски, варили кофе, пекли кексы, что-то еще. Здесь было дорого, не всегда вкусно, но престижно. Появиться в кафе на седьмом считалось повышением статуса. Но все начальство питалось в соседнем корпусе, где находился настоящий ресторан – столы с белоснежными скатертями, водка в графинах, вино в хрустальных бокалах, жульен в кокотнице с закрученной бумажкой на ручке и все прочее. Официанты были всегда трезвы и услужливы. Салфетки накрахмалены. В этот ресторан вообще-то мог зайти любой сотрудник, никакого запрета на посещение не существовало, но все боялись и на всякий случай не рисковали. Да и цены там были в два раза выше, чем на седьмом этаже.