Несносный тип
Шрифт:
А я уже, под хриплое дыхание братьев-орков, набиваю барабаны револьверов патронами. Те, кто не могут добраться до моих союзников, вовсю орут про предательство, продажность и прочие хорошие вещи. Недолго. Первому же крикуну я стреляю в грудь всего одним выстрелом. Дожидаюсь, пока он начнет пренебрежительно ухмыляться, а потом громко и внятно говорю:
— «Пули восстания».
Вот этого уже наступающие не выдерживают. Изначально, они явно были готовы к тому, что моё оружие снаряжено смертельно опасными для них патронами, но там я был на виду и один, а здесь прикрыт двумя здоровяками с баграми и могу стрелять из безопасной зоны. Проткнутый
— Халтурщик, — пеняю я ему, вышибая мертвые мозги. Следующая пуля летит в ближайшего, стоящего с раскрытым от изумления ртом. Уже не в голову, в торс, ибо эффект тот же, а меня учили стрелять грамотно, хоть и по живым.
— Мудак, — говорю я ему обидчиво, пока горящие желтым огнем глаза медленно гаснут. Именно он назвал меня «мразью» буквально ни за что!
— Скотина.
— Подлец.
— Некрасивый.
Каждый выстрел сопровождается эпитетом в пользу умирающего. Глаз залит кровью, приходится его зажмурить. Иду, стреляю, оцениваю расстояние до спин троицы самых умных, подавшихся в бега. Поразмыслив, трачу остаток патронов в барабанах на тех, кто еще по каким-то причинам функционирует и не покинул здание. Кроме Трайкеров, естественно. Те заняты неодобрительным смотрением на одного циничного кида.
— Мужики, без обид, — бросаю им, когда мы остаемся втроем, — Моё задание от Совета Основателей — выхолостить город. Каждый псих сегодня станет завтра тройкой-пятеркой самоубийц. Хотите косить народ из автоматов? По мордам вижу, что нет. Так что не мешайте быть уродом.
Дальше, перед тем как городские службы зажжужат, пнутые телепортировавшимся к нам Ахиолом, братья поведают мне интересную историю. Оказывается, почти все желтоглазые Незервилля знают, что жизнь шерифа стоит ровно сто лет в тюрьме. Только его и никого больше, источник этой новости неизвестен, но все в нём уверены на сто процентов. Сто лет и ни днём меньше, разделенные поровну на всю группу принимавших участие в моём убийстве. В чем подвох? Провинившимся желтоглазым на время отсидки удаляют металлическую пластинку в черепе, позволяющую им посещать Купель. Моим убийцам её бы оставили.
Сто лет Купели. Неимоверно шикарный приз.
— И… это, Криггс, — Эйджин прямо взглянул мне в глаза, отодвигая в сторону напряженно рассматривающего бездыханные тела брата, — Думаешь, почему участок распустили? Почему мы отдыхаем? Чтобы ты взял на себя всё, приятель. Нас не вернут в строй, пока ты не замараешься по полной, слышишь? Либо… либо пока не взбунтуется слишком много народа. Понял? Мы этого тебе не говорили, ты этого не слышал.
Только желтоглазый замолчал, как воздух с хлопком раздвинулся, демонстрируя нам полуголую шестирукую фигуру в черных шароварах. Бог озирался с самым невозмутимым видом.
Зря я подписался на эту работенку.
Раз, два, три… три уровня получает мой новый класс «шерифа», начиная гордо демонстрировать цифру «4» в конечном итоге. Справка сообщает, что «активированный» класс может и будет снабжать меня определенными преференциями и свойствами при достижении более высоких значений в планке уровня. Последнее меня не радует — это как намёк на то, что не все свойства могут быть расценены как положительные (судьба Эскобара этому прямое подтверждение), так и то, что шанс отката этих изменений будет невелик. Проще говоря, перспектива сменить класс становится совсем уж туманной.
— Ахиол, — с досадой обратился я к богу, задумчиво рассматривающему валяющиеся у нас под ногами трупы, — Соглашаясь на ваше предложение о работе, я не предполагал, что вы используете меня как чистильщика. Эти разумные были натравлены на меня.
— Шериф Криггс, — невозмутимое лицо мэра повернулось ко мне, — Поверьте, это необходимость, предпосылок для которой вы не видите.
— Это нарушение духа нашего с вами договора, господин мэр, — ответ плясал у меня на губах, порываясь сорваться ядовитым плевком, но сдержаться силы нашлись, — боюсь, нам придётся уточнить несколько деталей, раз уж мы перешли непосредственно к буквам.
— Понимаю. Свободное время у меня будет ровно через две недели. Вечером. Зайдите ко мне в это время, и мы… перезаключим соглашение. Но до этого момента, я надеюсь, что вы будете исполнять все взятые на себя обязательства.
Молча кивнув, я вышел из дома, которому сегодня не суждено было стать местом для свиданий.
Любой разумный, причисляющий себя к цивилизованным, вынужден постоянно оглядываться на общество. У последнего свои рамки и принципы, свои планки, нормы и неписанные законы. Он, этот разумный, старается держаться в этих границах, чтобы не быть изгнанным из общества, не потерять возможность контактировать с составляющими его индивидуумами, тем самым общаясь, заводя друзей, работая… живя. Нарушая закон или просто свински себя ведя, ты становишься неприятен, вплоть до игнорирования или, того пуще, изгнания. Но что делать, если тебя к этому вынуждают? Выставляют как цель, тем самым меняя правила игры?
Уйти ты не можешь. Драться бессмысленно. Саботировать… невыгодно.
Что же, будем действовать по обстоятельствам.
Домой я пришёл в душевном раздрае, где нашёл девчонок, пребывающих в плюс-минус таком же состоянии. Приунывшие девчонки сидели на кухне и дули чай, «обрадовав» меня новостями, что отношение преподавателей и учеников в школе к ним резко ухудшилось. Весь день их показательно игнорировали, бросая враждебные взгляды и шептались за спиной. Это их, понятное дело, сильно расстроило, особенно общительную и открытую Элли.
Я лишь вздохнул. Не удивительно. В школе желтоглазые учителя обучают живых детей. У последних есть родители, у которых, в свою очередь, есть уши. Общаться с детьми Должника, на которого чуть ли не официально объявили награду? Чревато.
— Так, собирайтесь, идём на пикник, — скомандовал я, — Заодно займемся пристрелкой всего, что у нас стреляет. Насчет школы… решим просто. С этого дня вы две недели и один день на домашнем обучении. Дальше посмотрим. Вашу программу я видел, ничего сложного. Чуть дополним, чуть изменим, остальное, если что, нагоните. Будете сидеть дома.
— Пап, всё серьезно? — Эльма смотрела тревожно, но понимающе.
— Как в Куате, — вздохнул я, — Так что без шуток и самодеятельности.
На лбу моей сероволосой приёмной дочери был крохотный шрамик. Его оставил брошенный в неё каким-то мелким придурком камень. Мелким ксенофобным эльфийским придурком из целой нации больших ксенофобных придурков, одержимых собственным превосходством перед другими расами. Тогда пришлось несколько дней ходить настороженно и дыша через раз, чтобы не напороться еще на какую-нибудь провокацию. Для двенадцатилетней девочки, только что перенесшей серьезную психическую травму, это был печальный опыт.