Несравненное право
Шрифт:
Я закрыла глаза и уселась прямо на ступеньках, ведущих к разделяющим храм на две части узорчатым воротам, изукрашенным яркими изображениями неведомых мне святых и богов. Хотелось спать, но место было для этого явно неподходящим. Я еще раз обвела глазами здание. Все же оно было красивым, хотя, на мой взгляд, излишне вычурным. Приглядевшись, я увидела, что подставками под свечи, горящие возле икон, служили большие зеркала. Когда храм был весь в огнях, это, наверное, было очень красиво, но меня волновало другое. Я должна была увидеть собственное лицо!
В ближайшем ко мне углу ютилась какая-то святая — маленькая, горбатенькая, в серой латаной юбке. Бедняжке никто не поставил ни одной свечи; я подошла и заглянула в сверкающий круг. Зеркало было так себе и изрядно заляпано воском, но все же я смогла рассмотреть растрепанные разноцветные волосы, серые глаза, крупный рот. Лицо это я знала. Это, без сомнения, было именно мое лицо, даже две родинки — на виске и на щеке — были на месте. Хуже было с именем. Оно осталось в моем непостижимом прошлом, так как, судя по непонятным надписям возле икон, здешнего языка и грамоты я не понимала.
Я вздохнула и отошла от зеркала. Святая в латаной юбке укоризненно взглянула на меня, и я, решив, что от ее товарищей не убудет, прошлась по храму, забирая по одной-две свечки от других икон. Одно из изображений — осанистый чернобородый мужчина в красном — мне отчего-то страшно не понравилось, и я обобрала его подчистую. Укрепив свечи на зеркальной подставке, я задумалась о том, что неплохо бы их зажечь. Увы! Высечь огонь было нечем. Я стояла, тупо уставившись на восковые столбики, и сначала один из них, а затем другой, третий стали вспыхивать сами собой. Моя святая в их неверном свете показалась удивленной и какой-то помолодевшей. Что ж, значит, я могу взглядом добывать огонь. Неплохо! Возможно, это не единственное мое умение. Но все же кто я такая?
Я ничего не помнила, но не сомневалась, что впереди меня ждет долгая дорога домой. Долгая и трудная. Но я все равно вернусь куда-то, или, вернее, к кому-то… Это не было ни мыслью, ни воспоминанием… Просто мне показалось, что по моему сердцу скользнул солнечный зайчик. Скользнул и исчез, оставив уверенность, что где-то есть место и для меня. Когда-нибудь я вспомню. И когда-нибудь я найду. Пока же у меня осталось мое лицо, умение зажигать огонь и странное кольцо на среднем пальце. Оно было мне великовато, а значит, это была находка или чей-то подарок. Кольцо было единственным, что меня связывало с прошлым и будущим, так как я должна добраться туда, откуда пришла. И лучше не медлить! Я вздохнула и направилась к выходу.
Разумеется, двери были тщательно заперты снаружи. Но меня это не смутило. Раз уж я, глядя на потухшие свечи, думала об огне и он зажегся, то если я посмотрю повнимательнее на двери…
Расчет оказался верен. Тяжелые створки с мягким звоном распахнулись, и я шагнула на залитую солнцем площадь. К несчастью, был день, и там бушевало что-то вроде ярмарки. Коренастые темноволосые люди, задрапированные в яркие шелка, что-то покупали, меняли, продавали.
Храм стоял как раз в центре огромной площади, и, когда его двери неожиданно распахнулись, сотни глаз уставились на меня. То, что произошло потом, было и смешным, и противным. Толстенная тетка в темно-синем, тащившая за собой сухонького старичка в маленькой желтой шапочке, в свою очередь ведшего на ремне занятное животное, ушастое и серое, поменьше лошади, но побольше овцы, вдруг остановилась, показала на меня пальцем и заголосила, бухнувшись на колени. Как ни печально, ее примеру последовало большинство присутствующих.
Я стояла в проеме храмовых дверей и не знала, что делать. Видимо, они принимали меня за кого-то очень важного. Возможно, за какую-то из их святых. Они смотрели на меня, я на них. Вдруг ко мне бросилась худая женщина с гнилыми черными зубами и неожиданно прекрасными оленьими глазами и протянула изъязвленного орущего младенца. Мне действительно было их жаль, но отвратительные болячки и материнские зубы вызвали бы желание бежать куда подальше и у настоящего святого. Я затравленно огляделась. Мать продолжала совать мне ребенка, я от нее отмахнулась, страстно желая, чтоб она от меня отстала. Видимо, от жары мне показалось, что вокруг меня все стремительно крутанулось и только я сама осталась на месте.
Дикий рев толпы заставил меня еще раз взглянуть на надоедливую женщину. Так и есть: и мать, и ребенок больше не казались выходцами из чумного города. Никаких язв и ран, а зубы матери сделали бы честь крокодилу… Женщина, завывая, бухнулась в пыль у моих ног. Тут же, оттирая ее, ко мне бросилось еще несколько уродов. Больше всего на свете я захотела никогда больше не видеть этого грязного майдана и его истеричных обитателей. Мир опять обернулся вокруг меня и остановился.
Я стояла в лесу на краю заросшего желтыми цветами пруда. Вечерело, от воды тянуло прохладой. Я спустилась к самому берегу и уселась на камень, обхватив коленки. На мгновение мне показалось, что из воды на меня смотрят какие-то странные глаза — огромные, глубокие, как бездна в ночи, и о четырех зрачках каждый. Потом иллюзия исчезла. Я сидела, глядя в темнеющую глубину, смутно вспоминая, что когда-то и где-то уже сидела подобным образом и пыталась решить, что же мне делать дальше…
Алый с темно-красными прожилками лист, танцуя свой первый и последний танец, медленно спускался к мощеному двору. Герцог Шандер, изогнувшись с рысиной грацией, поймал лепесток осеннего пламени и, смеясь, вплел в медные кудри Ланки. Дочь Марко ответила ему обожающим взглядом.
— Не жалеешь о своих рубинах, кицюня? [146]
— Нисколечко, — тряхнула головой герцогиня, — ничего хорошего они мне не принесли, да и всем остальным тоже. Пусть ими монашки утешаются, у них в жизни только это и остается…
146
Кицюня, Кюцюню — киска, кошечка (фронтерск.).
— Орка рыжая! — счастливо засмеялся Шандер. — Как это не принесли?! Мы живы, мы вместе, а все остальное… — Шани задумался, но ничего более умного, чем старая сентенция Жана-Флорентина, в его голову не пришло, — а остальное — вода…
— Ага, — легко согласилась Ланка, пытаясь поймать еще один кружащийся кленовый листок.
На крепостном дворе было тихо, слепящее солнце озаряло ставшие ослепительно-белыми стены, разноцветные плети дикого винограда, карабкавшиеся по шпилям, пожелтевшую траву, пробивающуюся между каменными плитами. Ласточки еще не улетели и черными искрами проносились над самой землей, к вечеру, видимо, должен был пойти дождь. Ланка наконец поймала свой лист и теперь несла его Шандеру на широко раскрытой ладони. Жизнь была так чудесна и щедра, какой только она одна и может быть. И в этот миг сердце герцога Таянского застонало от неожиданной отчаянной боли. Ощущение было мгновенным, но неправдоподобно, немыслимо острым, он словно бы услышал крик, исполненный безысходного, непередаваемого отчаяния.
Наваждение оставило его столь же стремительно, как и накатило, но Ланка что-то заметила. Во всяком случае, она тут же оказала рядом, обхватив любимого не по-женски сильными руками.
— Что с тобой?
— Со мной, — кривовато улыбнулся Шани, — со мной все замечательно. — Он привлек ее к себе. Какое-то время они стояли, обнявшись, затем он тихо сказал: — Помнишь, ты как-то сказала, что Герика вечно занимает твое место?
— Говорила, — подтвердила женщина, — я тогда была дурой, — она подумала и решительно добавила: — Причем злобной дурой.