Несущественная деталь

Бэнкс Иэн М.

Ледедже уставилась на нее.

— Правда? Вы умеете делать такие вещи?

— Ну, технически это не представляет никакого труда, — с облегчением в голосе сказала Смыслия. — Тут действуют исключительно нравственные ограничители, основанные на правилах. И, конечно, когда вы полностью освоитесь, воссоединение с самой собой будет зависеть только от вас. Хотя я на вашем месте не торопилась бы.

Ледедже изо всех сил пыталась вспомнить, что было до ее появления здесь. Она помнила, что была в Эсперсиуме, помнила, как гуляла в одиночестве по трехполосной аллее имения, думая о том… что ей пора бежать.

«Гммм», — подумала она. Это было интересно. Может быть, именно это и случилось? Неужели она наконец нашла надежный Вепперс-непрошибаемый способ бежать от

этого ублюдка и всех его денег, власти и влияния с помощью этой сети? Но все равно оставался вопрос: а где же ее настоящее «я»? Не говоря уже о том, почему она помнит так мало и что это за «травма», о которой говорит Смыслия?

Она допила жидкость из стакана, выпрямилась на стуле.

— Расскажите мне все, — попросила она.

Смыслия посмотрела на нее. Вид у нее был взволнованный, озабоченный, сострадательный.

— Ледедже, — медленно, осторожно начала она, — как по-вашему, вы психологически устойчивый человек?

«Вот черт», — подумала Ледедже.

Во времена ее детства был период, который она все еще помнила, когда ее любили, холили, когда она была особенной. Это было нечто большее, чем чувство счастливой исключительности, которое дают ребенку все хорошие родители. Оно было, это чувство, что ты безусловно в центре внимания и забот, но в какой-то период, когда она уже достаточно выросла, она понимала: ей повезло, и у нее есть нечто большее. Прежде всего, она жила в огромном прекрасном доме, построенном в центре громадного имения, отличавшегося необыкновенным, даже уникальным величием. И, во-вторых, она была совершенно непохожа на других детей, так же как и ее мать, которая была не похожа на всех других людей в доме.

Она родилась интаглиаткой. Она явно принадлежала к человеческому виду, сичультианской разновидности (раньше она узнала, что есть и другие типы людей, но то, что сичультианцы — лучшие из них, считалось само собой разумеющимся); но она была не простой сичультианкой, а интаглиаткой, чья кожа, все тело, каждый внутренний орган и каждый элемент внешности отличались — заметно отличались — от того, что было у всех остальных.

Интаглиаты только своими формами или в темных помещениях, где их толком невозможно было разглядеть, походили на других людей. Включи лампу или выйди на дневной свет — и сразу увидишь, что они — те самые сказочные существа, какими они и были. Интаглиаты с ног до головы были покрыты так называемыми врожденными татуировками. Ледедже родилась татуированной, появилась из чрева, разрисованная самым замысловатым образом, эти татуировки были неуничтожаемо закодированы на клеточном уровне в ее коже и всем теле.

Обычно настоящий генный интаглиат, признанный судебной и административной системами Сичульта, рождался с млечно-белой кожей, на которой тем виднее были классические чернильно-черные изображения. Те же рисунки были и на их зубах, белках глаз, прозрачных ногтях, под которыми виднелись такие же рисунки на подногтевых подушечках. Поры у них на коже располагались в строго определенном, не случайном порядке, и даже едва видимые сосуды их капиллярной системы имели такой же рисунок, а не располагались, как попало. Вскрой интаглиата — и на поверхности внутренних органов увидишь все тот же рисунок, линии которого найдешь и на сердце, и на желудке. Сними мясо с его костей, и на бледной поверхности каждой из них проступят эти линии, высоси костный мозг, разломай эти кости — всюду увидишь рисунок. На всех уровнях своего существа интаглиат носит этот знак, отличающий его от белого листа, каким являются другие люди, а также от тех, кто просто решил тем или иным образом пометить себя.

Некоторые из них, а чаще это стало случаться на протяжении последних лет ста, рождались черными, как ночь, а не белоснежными, и их кожа была покрыта особенно замысловатыми и красочными рисунками, которые нередко действенно использовали переливчатость, флуоресценцию и эффект ртутного серебра, а все это лучше проявлялось на черной коже. Ледедже была одним из таких наиболее живописно разрисованных существ, элитой из элит,

как она чувствовала и думала в то время.

Ее мать, носившая собственные знаки на своей гораздо более светлой коже — хотя у нее это были самые обычные чернила, — любила Ледедже, поощряла в ней это чувство, и девочка чувствовала себя счастливой оттого, что она — то, кто она есть. Она гордилась тем, что ее рисунок гораздо более замысловатый, чем у матери, и что у них обеих такие безумно вихрящиеся линии на теле. Даже в те времена, когда она была маленькой, едва доходила до пояса матери, она видела, что хотя площади на коже матери было куда больше и рисунок — просто великолепен, ее собственная кожа имела более изысканный рисунок, более точные и тщательно прописанные значки. Она обращала на это внимание, но предпочитала помалкивать — ей было немного жалко мать. Она думала, что, может быть, когда-нибудь на коже матери возникнет такая же изысканная интаглиация, как у нее. Ледедже решила, что вырастет богатой и знаменитой и даст матери деньги, чтобы и у нее была такая же красота. От этих мыслей она чувствовала себя взрослой.

Другие малыши и дети из имения, когда она стала общаться с ними, казалось, побаивались ее. Одна из причин состояла в том, что все они были разноцветными, а многие из них имели светлую, бледную кожу, она же была абсолютно черной. Но важнее было то, что у других детей не имелось значков-меток, никаких удивительных рисунков на коже или где бы то ни было, будь они скрытые или на виду, медленно растущие, постепенно вызревающие, слегка изменяющиеся и постоянно усложняющиеся. Они уступали ей, ставили ее желания и требования выше своих, казалось, чуть ли не боготворили ее. Она была их принцессой, их королевой, чуть ли не богиней.

Но постепенно ситуация менялась. Она подозревала, что ее мать использовала все свое влияние, чтобы как можно дольше защищать своего единственного ребенка от унизительной истины, возможно, жертвуя при этом собственным положением в доме.

А истина состояла в том, что интаглиаты были не просто экзотической разновидностью среди людей. Они были одновременно и больше и меньше, чем экстравагантное украшение в доме и свите богатых и влиятельных, их демонстрировали, как ходячее живое ювелирное украшение на важных светских приемах и в домах финансовых, общественных и политических воротил; хотя они определенно именно этим и были — украшением.

Они были трофеями, сданными знаменами поверженного врага, актом капитуляции, подписанным побежденным, головами свирепых животных, украшающими стены в домах их хозяев.

Интаглиаты одним своим существованием подтверждали падение своих семей, стыд родителей и дедов. Эти отметины означали наследственный долг, который ты должен был искупать своей жизнью.

Согласно сичультианскому закону (перенесенному из практики конкретной нации-касты, которая двумя веками ранее одержала победу в сражении за право вести дела по-своему в образующемся государстве), если коммерческий долг не возвращается в полной мере или если условия той или иной сделки признаны не вполне удовлетворительными ввиду нехватки средств или товаров у одной из сторон, то сторона, которая не в состоянии частично или полностью выполнить свои обязательства, может компенсировать потери другой стороны, обязав одно или два следующих своих поколений стать интаглиатами и, таким образом, передавая по меньшей мере часть своих детей и внуков (правда, обычно не на весь срок жизни) под попечение и руководство, а на самом деле во владение тех, кому они были должны или в отношении кого не выполнили обязательств.

Сичультианцы, встретившись с галактическим сообществом (что произошло после контакта с ними вида под названием флекке), обычно с негодованием утверждали, что их богатые и влиятельные любят своих детей не меньше, чем богатые и влиятельные любого другого цивилизованного вида, просто они обладают повышенным уважением к букве закона и к обязательству уплачивать долги вовремя, и им вовсе не свойственно презрение к правам малолетних или тех, кто в целом ни в чем не виноваты, но являются должниками по наследству.