Несусветный эскадрон

Трускиновская Далия Мейеровна

Огненный шар взмыл вверх прямо из центра пентаграммы – и сгинул. А она еще долго мерцала в воздухе, и тончайшие золотые нити, соединившие камни, медленно таяли.

– Вот и все, – сказала Поор-Ава. – Теперь нужно вернуть сестричку…

– Сестричку! – недовольно воскликнула Виирь-Ава.

– Сестричку! – весомо подтвердила Тоол-Ава. – Нам без нее не обойтись. Ступай, сестричка, вернись к костру и до поры до времени забудь о нас. Когда ты нам понадобишься, мы тебя разбудим. Ступай! Помоги ей, Виирь-Ава.

Лесная

хозяйка протянула перед собой руки – и кусты за священным кругом раздались, образовав узкий коридор. По коридору этому и пошла Кача, ничего не видя и не понимая, обеими руками прикрывая грудь и драгоценный пузырек с зельем. Виирь-Ава стояла, кончиками пальцев удерживая ветки, пока не поняла, что Кача уже вышла на открытое место. Тогда она опустила руки – и ветки сомкнулись.

– Как я устала… – прошептала Вууд-Ава. – Как я от всего этого устала…

– Немного осталось, – ободрила ее суровая Поор-Ава. – Теперь уже немного, сотни две лет, никак не больше.

Глава пятая, о красавце-гусаре

По косогору, поросшему ромашками, шагом ехал гусарский офицер на высоком и поджаром сером коне.

За ним-то и следила Кача восторженным взглядом.

Мач насторожился – сам он ни разу не ловил на себе такого взгляда. И парень еще раз ревниво глянул через плечо на гусара, пытаясь уразуметь, в чем же дело.

Не приплясывал, красуясь, его усталый конь, не горело на солнце золотое шитье мундира, да и ментик с доломаном, когда-то ярко-голубые, повыгорели, к тому же, дорожная пыль основательно покрыла жеребца и всадника. Но он подъезжал все ближе, и все самозабвеннее ловила девушка его взгляд.

Было в остром загорелом лице гусара, в мальчишески стройной фигуре, для которой военная выправка как бы сама собой разумелась, нечто такое, такое…

Но не в обаянии мундира, не в неизбежных длинных усах, не в лихой посадке крылась тайна. И даже не раннее серебро в густом пепельно-русом чубе и на висках, не пронзительность синих блестящих глаз, а что-то еще, неуловимое, недоступное пониманию, властно приковывало к нему душу.

Хотя серебро настолько шло ему, что уверенно можно было заявить – раньше, до седины, он не был так хорош. Хотя синева его глаз поражала издалека. А главная сила все ж заключалась в неуловимом…

Гусар подъехал совсем близко и улыбнулся Каче.

– Счастливый день, голубушка! – сказал он. – Что там у тебя в туеске? Не молоко ли? Пить охота.

И наклонился с седла.

– Кваша… – прошептала Кача, громче у нее не получилось. На подвижном лице гусара обозначилось веселое любопытство.

– Это пьют? Тогда – дай-ка отведать!

– Там на донышке осталось…

– Не беда!

Но испив кисловатой кваши, в которой плавали комочки творога и разваренные зернышки перловки, в особый восторг всадник не пришел.

– Жажду-то, надо полагать, сей лимонад утоляет, – философски заметил он, – но без великой надобности я его, пожалуй, впредь пить не стану.

И опять улыбнулся быстрой беспокойной улыбкой, от которой Кача, видать, совсем голову потеряла – не говоря ни слова, смотрела в лицо гусару, как бы уже принадлежа ему душой и телом.

Все это очень не нравилось Мачатыню.

– Скажи на прощанье, голубушка, где здесь дорога на Митаву? – спросил, собирая поводья, гусар.

Кача, слыша звонкий ласковый голос, но совершенно не разумея его смысла, с той же самозабвенной улыбкой обернулась к Мачу, как бы прося его ответить.

– В Митаву, милостивый господин, вам так просто не попасть, – сердито сказал парень. – Во-первых, наезженная дорога, что за лесом, ведет такими выкрутасами, что запросто сбиться можно и вместо Митавы в Вильно заехать. Там даже спросить пути не у кого – безлюдные места. Во-вторых, можно ехать прямо через лес, но нужен провожатый. Иначе приедете прямо в болото, милостивый господин…

– Болота бывают разные, – мудро заметил гусар. – Есть такие, где дно твердое – проедешь и шпор не замочишь.

– У нашего болота на редкость твердое дно, – сообщил Мач. – Те, кому повезло до него достать, в этом сами убедились. И так им это твердое дно понравилось, что они до сих пор там – на дне…

– Ясно… – сказал гусар.

– И в-третьих, – прищурился Мач, – еще одно мешает вам, милостивый господин, попасть в Митаву. Вы в другую сторону едете…

Гусар внезапно смутился и ничего не ответил.

Тут произошло непонятное и необъяснимое. Мач вдруг поймал себя на мысли, что синеглазый всадник не только Каче – ему самому понравился, хотя и не до такой степени. И как раз в тот миг, когда смущение смягчило резкие черты молодого лица.

– Вы, милостивый господин, очень торопитесь в Митаву? – уже что-то соображая, спросил Мачатынь.

– Да, спешу к месту дальнейшей своей службы, – вдруг сухо отвечал гусар, и лицо его мгновенно окаменело, а из прозрачной синевы ультрамариновых глаз, из самой ее глубины, вынырнула и скрылась отчаянная тоска.

Но лишь секунду длилась эта скорбная гримаска. Видно, красавец гусар стыдился столь явного выражения своих чувств, где бы это ни происходило, как устыдился бы в опасный час малодушия.

– А не пойдешь ли ты ко мне в провожатые? – неожиданно спросил он. – Ты ведь, парень, как я полагаю, все здешние болота знаешь?

Мач и гусар обменялись взглядами.

И обоим все стало ясно на много дней вперед.

Гусар понял, что всеми правдами и неправдами уведет смышленого паренька из села за собой, в Митаву, а то и дальше.

Мач же понял, что всеми правдами и неправдами увяжется вслед за гусаром, который имел странную способность привораживать людей – может быть, даже помимо собственной воли…