Несвятое семейство
Шрифт:
Ехали они долго, много часов. Ее привезли неизвестно куда; не снимая мешка и кляпа, вытащили из машины, проволокли по двору – она сама идти не могла, ноги после долгой и мучительной дороги не слушались. Потом ее стащили по лестнице вниз, еще немного повели по ровной поверхности и бросили на что-то твердое. Заскрипела, грохнула тяжелая дверь. Затем с Кристины сорвали мешок и выдернули изо рта кляп. Она зажмурилась – лампочка в помещении, где оказалась девушка, светила очень тускло, но после многих часов пребывания в мешке она все равно ослепила. Раздался голос, Кристина захотела
– Сидеть будешь здесь. Тихо будешь сидеть, – сказал голос с прежним гортанным акцентом. – Будем кормить, будешь здесь спать и в туалет ходить. Выбраться не пытайся, все равно не получится. Ни с кем не разговаривай, вопросов не задавай. Будешь плохо вести себя, тебе самой плохо будет. Бить будем, на хор поставим, во все дырки тебя шпарить будем. Умрешь.
От безразличия мужчины и его ровного спокойного голоса, без гнева и без намека хотя бы на что-то человеческое, веяло особенным ужасом. Чувствовалось, что одни и те же слова он произносил в своей жизни далеко не одной пленнице, а скольким – сотне? тысяче? – он, верно, и сам забыл.
А потом потянулись дни, настолько похожие друг на друга, что Кристина очень быстро перестала считать, сколько времени она находится в заточении. Окон в камере не было, одни лишь бетонные стены. Кровать панцирная, застеленная, с матрацем и даже простыней и наволочкой. В углу унитаз. Имелись также стол и ложка. Кормили сносно, давали плов, лепешки и чай. Лампочка светила все время тускло, зато постоянно.
Еду приносили разные люди. Мужчины восточного вида. Никто ничего не говорил и не домогался, даже не дотрагивался.
Только однажды пришел вдруг человек в белом халате, по виду русский, и говорил без акцента. Сказал, что врач, велел раздеться, всю осмотрел. Взял анализ крови из вены. Потом долго разговаривал с Кристиной. Все-все расспрашивал, и про наследственные болезни, и гинекологию, и когда начала жить половой жизнью, и когда лучше бывает настроение, утром или вечером, и когда была Куликовская битва. Беседовал, наверное, более часа, а то и два. А на прощание достал из своего портфельчика ампулу, одноразовый шприц, жгут, сказал «Поработай кулачком» – и уколол в вену. Потом велел: «Отдыхай!» – и она села на кровать, и сразу вдруг стала чувствовать себя лучше. Как будто оказалась внутри цветного кино по телевизору, и все ручки настройки вдруг на максимум подкрутили: и свет стал ярче, и трещины на бетонных стенах сплелись в прихотливый, очень красивый узор, и рыжее одеяло на кровати вдруг стало такое милое-милое, что его захотелось обнимать и гладить. И еще внизу живота стал потихоньку расцветать знакомый цветок – фиолетовый и алый, цветок желания. Желания и надежды через это желание преобразиться и стать счастливее и лучше.
И тут в камеру вошли двое. Оба были из нацменов, жгучие и усатые. Оба толстомясые и толстомордые. Они смотрели на Кристину, как смотрят на скотину на рынке.
– Раздевайся, – сказал первый почти безо всякого акцента. Оба черных человека, видно, были богачами, не чета тем замордованным, что ей пищу приносили. У обоих часы из чистого золота, дорогие рубашки и туфли. Кристине в голову не
– Лифчик, трусы оставь, – скомандовал первый. А когда она скинула с себя все остальное, скомандовал: – Танцуй.
– Что танцевать?
– Что хочешь.
Раньше она бы умерла от стыда выплясывать почти голой перед двумя баями. А теперь, после укола, ей совсем не стыдно было, только неловко, но чуть-чуть, так что даже приятно. И она стала танцевать, как ей казалось, зажигательно.
– Стой, – велел первый (говорил все время только он).
Она послушно остановилась. Второй сказал что-то на незнакомом языке. Первый ответил, потом они стали перетирать между собой, но понятно ничего не было. И слава богу, потому что вряд ли бы ей понравилось то, что они говорили.
– Она никуда не годится, – молвил второй.
– Да, лицо страшное.
– И фигура ужасная, попа маленькая, сиськи кривые, в разные стороны торчат.
– И двигается, как полено.
– Слушай, ты откуда взял ее?
– Дед Ираклий попросил подержать, ее брат денег ему задолжал.
– Теперь отдал деньги?
– Нет.
– Что так?
– Убили ее брата.
– Что теперь с ней делать будем?
– Посуду поставим мыть, детей нянчить. На что она еще годится?
– У нас и без нее есть кому детей нянчить.
– Что предлагаешь?
– Хорошо бы хоть полцены за нее заплатили.
– Хорошо бы. Но маловероятно. Знаешь, брат, я ее попробую все-таки. Вдруг в ней таланты еб… ся необыкновенные скрыты.
– Попробуй, брат. Желаю, чтобы ты, несмотря ни на что, получил удовольствие.
Со смехом один другого похлопал по плечу, а оставшийся достал из кармана презерватив и протянул его девушке. Сказал равнодушным и пресыщенным тоном:
– На колени становись и резинку на меня надень. Ртом умеешь?
В тот первый вечер, когда Полуянов явился к Ирине Ковровой, она тогда же, при нем, позвонила своей подруге Татьяне Павловне Шевельковой, учительнице английского, а некогда дилеру в казино. Дима слушал разговор по отводной трубке.
– Здравствуй, Танюша.
– Здравствуй, Иришка.
– Как твой Саня?
– Неплохо. Федор Степанович говорит, всего одна операция осталась, и будет, как новенький. Что ж! Нет худа без добра, зато в армию теперь никогда не возьмут.
Голос Татьяны звучал с напускной бодростью, однако горьковато.
– Твоя-то дочь как? – спросила она в свой черед.
– Все так же, Танечка. Все та же юбка, по самое не могу, красные волосы и черный маникюр. Одно радует: компания вроде другая. Поприличней ребята.
– А над той-то, прежней компанией суд когда начнется, не знаешь?
– Следователь говорит, где-то через месяц.
– Что им светит?
– Умышленное причинение тяжкого вреда здоровью, статья сто одиннадцать, часть третья. От пяти до двенадцати лет. Но следак сказал, чтобы я не обольщалась, получат они, скорее, по нижнему пределу. Молодые еще, несудимые, хорошие характеристики имеют.