Нет причины для тревоги
Шрифт:
В Восточном Берлине он выглядел как американец, попавший в советский сектор из Западного Берлина. Он сумел отделиться от делегации в музее с двумя выходами. Музей архитектурно был выстроен в виде полукруга, своего рода подковы, с революционной панорамой эпохи социалистического Веймара в центре. Из этой подковы было соответственно два выхода. Любопытно, что, когда надо делать выбор, есть всегда два выхода. Иногда даже три. Но выход может быть только один. Ты всегда можешь воспользоваться только одним выходом. Это видимость, что выходов два. Выход только один. Или вообще нет выхода. В один из выходов он вышел, пока приставленный к делегации гэбист рассматривал статуи древнегреческих героев без рук и без ног. Дверь из музея вела в другую жизнь: был виден кусок бульвара, был слышен звон трамвая. Как в Москве, Яузский бульвар. Может, не надо? Когда вся делегация завернула в зал направо, он шагнул налево, на улицу. Еще не поздно было сделать вид, что вышел на свободу случайно: надо дождаться экскурсовода или кого-нибудь из администрации музея, сказать, что он потерял свою тургруппу в музейных коридорах. В памяти проплыл столик «Узбекистана» и Донато с рюмкой коньяка, хинкали и селедка под шубой, самиздат с Солженицыным и бублики с маком. На глазах у персонала музея Аьперт вышел, не попрощавшись, в ту открытую дверь, куда обратно нет входа. И дошел до ближайшей станции метро.
Все, кто бывал в Берлине, знает про существование в советскую эпоху станций метро, где поезда из советского сектора не останавливались, потому что эти станции находились в западном секторе Берлина. Это были станции-призраки. Восточные берлинцы сидели в вагонах с запертыми дверьми и смотрели на жизнь западных берлинцев, стоящих на платформах, куда они не могли ступить. Но в середине пятидесятых годов никакой Берлинской стены еще не было. Берлинцы могли ездить по всем секторам. Тебя, впрочем, могла остановить и проверить документы любая военная разведка и администрация сектора. Главное, чтобы не попасться на глаза какому-нибудь советскому смершнику – из тех, кто высматривает потенциальных дефекторов. Берлин пятидесятых был битком набит шпионами. «Я боялся, что меня узнают как своего, – говорил Альперт. – Не выглядеть как свой – в этом была главная задача. Но меня трясло изнутри. Я боялся, что меня будет трясти и снаружи. Какая-то германская старушка спросила меня (по-немецки, естественно): все ли со мной о’кей, я, видимо, выглядел не слишком о’кей». Это был самый опасный момент. Больше на него никто не обращал внимания.
Он угадал, что поезд метро был уже в западном секторе, когда заметил яркую рекламу на платформах. Он вышел в Западном Берлине. Это был, если не ошибаюсь, Кройцберг. Несколько остановок метро, и твое советское прошлое обрушилось, осталось за спиной облаком пыли. Ты стал человеком иного мира. Оставалось в нем зарегистрироваться – заявить о своем существовании. Недоразумения возникли почти сразу, когда на площади имени Адальберта фон Шамиссо он подошел к берлинскому полицейскому и заявил ему, что просит политического убежища. Полицейский участок был за углом. Там полицейский чин объяснил Альперту, что с таким немецким (безупречный немецкий Московского государственного университета) и с фамилией немецкого звучания Альперт может заведомо объявить себя – по происхождению – немцем. То есть не политическим беженцем, а возвращенцем – на свою историческую родину. Это гарантировало бы ему автоматическое получение немецкого гражданства. Это льстило. Действительно, один из прапрадедов Альперта был остзейским бароном, но у кого среди вильнюсоких евреев не было в семье остзейского барона? В который раз Альперту предлагалось выдать себя не за того, кем он являлся. Для того чтобы потомок остзейских баронов мог утвердиться на своей исторической родине, надо было сесть на трамвай, проехать две остановки, завернуть за угол, пересечь канал, повернуть направо, и через три квартала слева в переулке будет здание городского отдела регистраций браков, рождений и смертей, где можно будет подать заявление и заполнить анкету как немец-возвращенец, репатриант в поисках остзейских родственников. Альперт все это внимательно выслушал, набрался смелости и сказал четко, что никуда из полицейского участка он не выйдет. Он бежал от рук палачей тоталитарного режима, при чем тут трамваи? В таком случае, сказал полицейский, мы вынуждены вызвать американскую администрацию, потому что мы – в американском секторе Берлина; но вы, господин Альперт, об этом пожалеете, предупредил его берлинский полицейский. Альперт решил, что этот полицейский с его антиамериканизмом – возможно, коммунист (Кройцберг в те годы был рассадником левацкого радикализма). Через полчаса за Альпертом явились два представителя американского сектора. С этого момента и начались у Альперта весьма специфические отношения с Соединенными Штатами Америки. Как я уже говорил, многим читателям история его жизни хорошо известна, но были некоторые моменты, которые, по-моему, нигде не упоминались. Во всяком случае, я слышал их впервые. Например, первый шок от вида церэушников.
Дело в том, что они были одеты – шляпа, галстук, рубашка и, главное, костюм синего цвета – точно так же, как Альперт, разве что галстуки были не совсем такие же. У Альперта это был костюм из натурального сукна, а у этих агентов – имитация, синтетика, но кто там считает. Альперта это совпадение не столько изумило, сколько умилило. Он развеселился. Это ж надо: месяц за месяцем, чуть ли не год искать в сундуках родственников, в комиссионках и через фарцовщиков маскарадное одеяние, соответствующее в нашем воображении идеальному образу гражданина Западного Мира. И вот, после стольких трудов и дней, предстать перед статуей Свободы в форме агента ЦРУ! Вполне возможно, рассказывал Альперт, его ироническая улыбка и взбесила церэушников: мол, кого этот «беженец» из себя воображает? не издевательство ли это с его стороны – одеваться как они? не провокация ли это?
И тут я неудачно рассмеялся. То есть я рассмеялся вполне к месту, потому что вся ситуация была нелепой, как в дешевом фарсе, да и сам Альперт рассказывал об этом эпизоде не без иронии. На этот раз, впрочем, выражение лица Альперта было скептически мрачноватое на протяжении всего ланча. Но профессиональные рассказчики всегда рассказывают самые смешные истории с крайне серьезной физиономией. Я расхохотался не потому, что эти эпизоды смешны сами по себе, а потому, что в подобные моменты прошлое оборачивается у нас на глазах в нечто совершенно непредсказуемое. Бессвязность вдруг обретает смысл. Это смешно. Альперт снова вспомнил этот берлинский эпизод из прошлого именно сейчас, потому что он сыграл ключевую роль в его будущих отношениях с Америкой – главной теме нашего с ним разговора сегодня. Мой смех был вдвойне неудачным потому, что он был вульгарно громким, чуть ли не непристойным. Слишком много спиртного, типа маотай с лаймом? Я вдруг понял, как тихо в ресторанном зале. Несколько пар за другими столиками замолчали, как будто в шоке от неуместности моего хохота. Я перехватываю взгляд метрдотеля: он глядит так, как только они это умеют, – то есть прямо на меня, но при этом сквозь меня. В его взгляде я чувствую, неожиданно для себя, и шок, и презрение. Я чувствую, насколько неуместен и нелеп мой смех. Мне неловко, и я отворачиваюсь к окну, гляжу на улицу.
3
«Что вы там так внимательно разглядываете?» – спрашивает меня Альперт. Он заметил, что мой взгляд периодически устремлен через стекло ресторанной витрины на улицу. Сам он сидит спиной к стене, и окно у него справа, вне его поля зрения. Там за стеклом происходит заурядная жизнь Сохо. Наркоман, едва стоящий на ногах, пристает на углу к прохожим. Две напомаженные полуголые девушки выясняют отношения: одна в слезах. Клерки пробегают в обеденный перерыв с бутербродами и картонками с кофе или суши из Wasabi. Богемная толпа престарелых алкоголиков перед пабом со своими напитками, дымят сигаретами. «Странная сцена в баре напротив», – отвечаю я односложно. Важно не только кто наблюдает, но и за кем наблюдают, почему именно за этим человеком, а не за кем-то другим. Видимо, потому, что этот человек может потенциально изменить твою жизнь? Главное не на что мы смотрим, а почему мы на это смотрим. Я не знаю, чем привлекла меня фигура за столиком через улицу напротив. Я вижу, как рядом с грузным бородачом за столик подсаживается шеф заведения, пузатый, в белой рубахе и жилетке, с бабочкой. Он ставит на стол квадратную бутыль зеленого стекла – явно спиртное: джин? текила? виски? Разливает по стопке – shots. Они вместе разглядывают меню, бородач тычет в меню сигарой, хохочет, отшвыривает меню, и оно падает на тротуар. Шеф встает и удаляется. Подбегает официант, чтобы подобрать меню. Зачем мне все это рассказывать Альперту?
Но внимание Альперта уже отвлечено нашим официантом. В этот момент нам принесли рыбу в фарфоровой посудине с крышкой. Крышку приподнимают два официанта. Аромат невероятный. «Это карп», – говорит Альперт и, как всегда, умудряется как бы между прочим прочесть короткую лекцию о том, что, скажем, карпа в Америке едят только китайцы и евреи. Нации-долгожители, потому что карп – рыба-долгожитель. Мы оба, естественно, вспоминаем роман Олдоса Хаксли, где английский аристократ начинает питаться только внутренностями живого карпа; он достигает возраста в несколько столетий (карпы живут до пятисот лет), постепенно превращаясь в обезьяну: все живое постепенно возвращается к своему изначальному биологическому виду – собака, если будет жить очень долго, превратится в волка, человек – в обезьяну. Ну да, а антисоветчик-диссидент, слишком долго проживший за границей, превращается в русского патриота?
Я замечаю, что Альперт снова стряхивает с рукава невидимые крошки. Не в первый раз. Это был своеобразный тик – я до нашей встречи сегодня не замечал за ним этой привычки. Переложив с места на место приборы рядом с тарелкой, Альперт продолжает свою историю американских приключений. Представители ЦРУ в темно-голубых костюмах и шляпах пожали ему руку, поздравили с прибытием в свободный мир и посадили на заднее сиденье лимузина. Его посадили в лимузин между двумя бугаями из ЦРУ, плотно, разве что наручники не надели, и повезли в неизвестном направлении. После первых минут возбуждения и восторга – черный катафалк, путь к свободе под охраной – он почувствовал, что веселый, полный риска маскарад с переодеваниями очень быстро стал походить на мрачноватую фантасмагорию. Он вглядывался в затемненные окна лимузина, оказавшись как бы в передвижной американской тюрьме. За окнами лимузина мелькал мир, свободный от нацистов, коммунистов и евреев. Он понял, что мир не совсем свободный, когда ему сказали, что они пересекают границу с советской зоной. Когда они пересекали советский сектор, на него рявкнули: «Go down, you bitch!» Это был неожиданный для Альперта лексикон. Его столкнули с сиденья и прижали к полу. Тут Альперт и почувствовал, что его принимают за кого-то, кем он не был и быть не мог. Кто ты, Виктор Альперт? Кто тебя выдумал? Этот вопрос висел топором в воздухе в особняке где-то под Берлином, куда его привезли – вроде бы для того, чтобы зарегистрировать в статусе беженца.
Допрашивал неприятного вида восточный европеец с лицом алкоголика, в потрепанном голубом костюме. Он плохо говорил по-русски. Он доказывал Альперту, что он шпион, притворяющийся диссидентом. Альперт говорил, что он не шпион и не диссидент. Он просит политического убежища как бывший гражданин страны тоталитарного режима. Ему приходилось доказывать, что он не верблюд. Однако доказать, что ты не верблюд, оказалось не так просто. В Советском Союзе на публике приходилось притворяться не тем, кем ты считал себя дома. Теперь ему надо было доказать, что он бежал из дома в Западный Берлин, чтобы стать тем, кем он и был на самом деле у себя дома. Как он понял, церэушники не могли поверить, что интеллигентный на вид молодой человек, университетский студент, вроде Альперта, был выпущен за границу без шпионского задания. Кто, кроме шпиона, мог успешно пробраться из СССР в Западный Берлин и попросить политического убежища? Его спросили: «А почему вы решили покинуть родину?» – «Меня с определенного возраста стало от родины тошнить», – отвечал Альперт. Он имел в виду «тошноту» метафорическую. В ресторане «Узбекистан» его вовсе не тошнило. Но эту метафоричную метафизичность его ответа трудно было передать. Все его ответы вызывали недоумение. Работники секретных служб мыслят стереотипами. Альперт не соответствовал никакому стереотипу перебежчика. Альперт был для церэушников неразрешимым парадоксом. Этот парадокс разрешался неделя за неделей во время допросов тет-а-тет с неприятным типом с ущербным русским, тоже, кстати, в темно-синем костюме. Альперт постоянно поправлял его грамматические ошибки в русском языке – он у нас филолог-перфекционист, и это многим действует на нервы. На Альперта начинали раздражаться. На завтрак он отказался есть кукурузные хлопья. Он ненавидит хлопья с молоком. Кроме того, чудовищный разбавленный американский кофе. Казалось бы, Америка – производитель всех легендарных сортов кофе. Колумбия, Венесуэла. Да, та самая Венесуэла, где он в один прекрасный день осуществит мечту жизни и опробует мясо дикого вепря с мистическим острым соусом! Эспрессо он не дождался, но с утра Альперту вместо хлопьев стали давать вареное яйцо и тост. Его манера есть яйцо вызвала недоумение у церэушников. Они не могли поверить, что советский студент ест вареное яйцо как английский аристократ. То есть он не разбивает скорлупу яйца ложкой сверху, а надрезает верхушку вместе со скорлупой ножом. А вареный горошек не подцепляет вилкой, как ложкой с зубцами, а прижимает его ножом к обратной стороне вилки, как это полагается в хороших домах. Где он родился? Из какой семьи? Кто его отец? Отец Альперта был на пенсии, но как еврейский фотограф высшего класса, ветеран Второй мировой военкором, в прошлом работал в «Правде» и «Огоньке» и фотографировал не только генералов и парады на Красной площади – его приглашали прямо в Кремль. (При этом мама так и не избавилась от привычки собирать сухари – еврейский страх перед тюрьмой и сумой.) Кто ты, студент Альперт? Не выдумал ли тебя Кремль как персонажа детективной истории? Этому американцу трудно было поверить, что человек из медвежьей России за железным занавесом говорит на трех европейских языках (у Альперта в детстве были частные репетиторы – западные коммунисты на пенсии из издательства «Прогресс»). Но надрезать макушку яйца, а не разбивать ее вдребезги ложкой научил Альперта конечно же не кто иной, как Донато. У Альперта хватило ума не упоминать этого имени сотрудникам ЦРУ. Не было рядом ни Донато и никого другого, кто мог бы подтвердить тот факт, что Виктор Альперт – это Виктор Альперт. Допросы продолжались. На первом этапе Альперту это даже нравилось: за ним наблюдали, к нему прислушивались, продолжали его расспрашивать. О папе, о маме. О голоде и холоде. О друзьях детства, об учителях в школе. Пионерский галстук, комсомольский значок. И так неделя за неделей. (С тех пор Альперт недолюбливал мемуарную литературу.)
Но в конце концов его этими расспросами-допросами довели до истерики. Ему не было страшно. Он воспринимал этот идиотизм как бюрократический абсурд, как очередную нелепость на пути к свободе. Я понимающе хмыкнул: именно все так и есть. Когда ты у себя дома, никого не интересует, кто твои предки и родственники. Но вот ты вырвался на свободу. А что такое свобода? Свобода – это когда ты избавился от семейного ярма, от племенного прошлого. И вот тут-то от тебя и требуют полного отчета о твоем происхождении: папа, мама, тетя-дядя, двоюродная бабушка, троюродный племянник, год вступления и выхода из комсомольской организации, участие в диссидентском движении, обрезан или готов подставить еще одну щеку? Тяготился ли семейным ярмом? Презираешь свое племенное прошлое?