Нет причины для тревоги
Шрифт:
И Альперт устроил истерику. Он был склонен к истерикам в детстве, говорит Альперт. Избалованный ребенок. Он помнит, какую истерику он закатил в четыре годика, когда ему подали манную кашу не с малиновым, а с клубничным вареньем. Он бил кулачками по столу, задел ложку, и она совершила пируэт с плевком манной каши в лицо мамы. Папа отхлестал его ремнем. Благодаря своей истеричности Альперт, собственно, и попал в студенческую поездку в Германию. На последнем курсе университета его вызвали в партийный комитет и спросили, почему он не вступает в компартию? Альперт вышел из себя и стал орать, что он не собирается вступать в сталинскую партию, на чьей совести миллионы невинных жертв, погибших в лагерях и тюрьмах. Все думали, что после такой речи его выгонят из университета и скорей всего посадят. Но через неделю, в том же феврале 1956 года, Хрущев произнес на партийном съезде знаменитую речь, разоблачающую культ личности Сталина и его преступления. В университетском парткоме решили, что у Альперта загадочная личность и тайные связи с политбюро. И его тут же включили в группу студентов с дружественным визитом в Берлин. Уже тогда его принимали не за того, кем он являлся.
Истерикой закончился и месяц тошнотворных допросов в Германии. Церэушники своими нелепыми вопросами о его якобы тайных связях с политбюро походили на назойливых мух. Он знал, что за ним следят, что его не оставляют в покое. Он взбунтовался, как взбунтовался против советской власти, против родительской опеки. Он знал, что эти допросы кончатся: перед внутренним взором у него сияли магические силуэты небоскребов Манхэттена, огни террас кафе Парижа и уютные пабы Лондона. И вот он оказался на свободе, лицом к лицу с долгожданным Западом, изъясняющимся на полуграмотном англо-русском языке. Через несколько недель таких вежливых диалогов в состоянии хронической бессонницы он понял, что его уютная комната с окном, смотрящим в глухую стену, ничем не отличается от тюремного карцера. Он стал колотить в дверь и объявил администрации, что начинает голодовку. В кабинете его принял еще один начальник: американский джентльмен, одетый в темно-синее сукно американского сенатора. Он внимательно выслушал Альперта. Были подписаны документы и сертификаты, и Альперта с вещами отправили через контрольно-пропускные пункты в лагерь перемещенных лиц за полтысячи километров от Берлина, в сторону Цюриха.
Это был городок с символическим названием Walke. Альперту слышалась в этом названии Валка. Сюда свалили в одну кучу всех подряд еще со времен Второй мировой. У Альперта был временный вид на жительство без права на работу. Выдавали минимальное пособие – прожиточный минимум. Днем можно было выходить в город. Там, на углу местного парка с каналом, он обнаружил лоток, где продавали пиво с отличными сосисками и свежей булочкой, дешево и сердито, что несколько примиряло его с действительностью. Он всегда выбирал толстую сардельку-боквурст на бумажной тарелочке со щедрой ложкой горчицы. У продавщицы было веселое широкое улыбчивое лицо. «Brodchen?» – заботливо спрашивала она и, не дожидаясь ответа, аккуратно укладывала рядом с сарделькой белую хрустящую булочку. Альперт вежливо раскланивался и устраивался на лавочке под спокойным серым германским небом. Bockwurst mit Brodchen und Weissbier, danke, вот и все. От горчицы неожиданно щипало глаза, он морщил нос, прикладывал к глазам салфетку и перехватывал улыбку продавщицы в окошке лотка. Допив пиво, он кормил воробьев остатками булочки и думал, что, может быть, можно жить день за днем вот так вот, кормя воробьев под сенью каштана и дружеской улыбки, без одержимости одной-единственной идеей – на маршруте от рождения до смерти.
Но к вечеру он обязан был вернуться на территорию лагеря перемещенных лиц за забором и с проходной. В Советском Союзе его ни разу не вызывали на допрос в КГБ и о лагерях с тюремным режимом он слышал только от бывших жертв сталинизма. И вот, перепрыгнув железный занавес, прорвавшись в свободный мир, он был тут подвергнут изматывающим допросам и отправлен в лагерную зону. Выяснилось, что, переместившись по другую сторону железной советской стены, ты в эту же стену упираешься – но, так сказать, спиной. В одноэтажных блоках, вроде мотелей, жили бывшие убийцы, дезертиры и наркодилеры. В этой свалке в бараках перемещенные советские гэбэшники дискутировали с бывшими эсэсовцами, что эффективней на допросах: вырывать ногти или сажать на копчик (это упражнение они назвали немецким словом уебунген). Они рассказывали крайне любопытные истории о том, как надо избивать подследственного, не оставляя синяков, какие выворачивать суставы и чем подпаливать кожу. И где достать гашиш. Все это было очень важно и интересно. Это была человеческая помойка. Валка. Свалка. Это был конец. Оставался сон о Венесуэле: горная дорога, сомбреро и гитара, река Ориноко, Боливар, и наконец открывается вид на долину, закат солнца, и внизу, под яркой вывеской бара (как рассказывал Донато о своей родной деревне) мангал с дымящимся мясным блюдом – кулинарным чудом. Чудо произошло, но в иной географии.
Отдавая в чистку уже изрядно обтрепавшийся синий костюм, Альперт случайно обнаружил на вкладе внутреннего кармана застрявшую страничку. Это был обрывок перевода одного из писем Донато своему корреспонденту с вопросами об очередном кулинарном курьезе. Суть дела понять было сложно, но на обороте страницы был лондонский адрес этого корреспондента Донато. Альперт, недолго думая, послал этому кулинарному коммунисту открытку. Описал свою ситуацию со ссылкой на общего камрада Донато. Через неделю пришел конверт с приветственным письмом и почтовым переводом на сотню долларов, а еще через неделю – анкетная форма и вопросник для прохождения теста на работу в Русской секции Всемирной службы Би-би-си, где, как выяснилось, и работал этот эпистолярный товарищ Донато. Альперта пригласили в Лондон. Тест на Би-би-си он сдал успешно. Но началась бюрократическая морока с разрешением на работу политического беженца. Так думал Альперт. В конце концов Альперту дали понять, что за ним тянулась телега – двусмысленный отчет-характеристика ЦРУ, ксива (как выяснилось потом из досье) политбеженца bona fide, то есть выпущенного на веру, with benefit of doubt – при отсутствии доказательств и его вины, и правдивости его показаний. С таким «волчьим билетом» перебежчика с неустановленным прошлым путь в пропагандистский эфир Би-би-си или на американское радио «Свобода» был для него закрыт. Для русской эмиграции в Лондоне он был экзотической птицей и поэтому на подозрении: с одной стороны, он был слишком осведомлен о том, что происходит в современной России, а с другой – он слишком хорошо для советского гражданина говорил на иностранных языках. Так не бывает. И поэтому не должно быть. Значит, агент политбюро. С филологией на этом все закончилось. Но британский ангел-советолог устроил Альперта в корпорацию по техническому и синхронному переводу.
Деньги в ту эпоху за подобную работу были лихие. И он их лихо тратил. В первую очередь – на одежду, приватные клубы и на рестораны. «It’s been a fine life! Вы знаете, когда я прохожу мимо гастронома Fortran & Mason, я всегда туда заглядываю, чтобы купить что-нибудь вкусненькое – деликатесное, какой-нибудь пай или паштет», – говорил Альперт. В гости к своим новым английским друзьям он никогда не являлся без бутылки шампанского. И в этой ресторанно-клубной жизни Уэст-Энда он довольно быстро стал своим человеком. Лондон не Париж – это город, где легендарные рестораны, бары и частные клубы без вывесок, их не рекламируют в глянцевых журналах. Тут надо быть принятым в эту масонскую ложу философствующих гурманов и пьяниц. Но главное – он стал делать собственные ресторанные открытия – заведения на отшибе, в пригородах, пролетарских частях Лондона. Ему не надо было заглядывать в меню: он заранее знал, чего ждать от той или иной ресторанной кухни. С ним стали советоваться влиятельные люди, выбирая на вечер ресторан. С ним стали советоваться и сами рестораторы. Он всегда мог подсказать главное блюдо, порекомендовать реестр вин. Он стал вести ресторанную страничку в районной газете богемного Хэмпстеда, довольно быстро перебирался в лондонскую вечерку Evening Standard, и через пару лет за его эссе о кулинарных изысках разных стран и народов охотились глянцевые журналы: Vogue и Tatler, Playboy и Vanity Fair. Более того, его стали приглашать с популярными лекциями по всей Европе. Он смог наконец задействовать весь арсенал своих университетских романо-германских знаний и остроумно увязывал кулинарию и мировую историю (он, конечно же, первым в семидесятых годах перевел на английский эссе Вильяма Похлебкина об алкоголе: производство спирта открыли монахи, но водка поддерживала военный дух солдат, и отсюда возник конфликт между государством и церковью). Он объездил весь мир, от Кейптауна до Рейкьявика, от Гибралтара до Токио.
Но Америка лишь маячила на горизонте. От визита в Соединенные Штаты он долго уклонялся. Как только речь заходила об американском образе жизни, у него в монологах тут же начинали мелькать лишь маккартизм, Вьетнам, Ку-клукс-клан и Кубинский кризис. Он всегда ощущал себя человеком Европы (говорил он). Берлинский эпизод, конечно же, не уходил из памяти. Американский акцент и бездарный русский, резкий запах мужских духов (запах советской парикмахерской) у следователя с восточноевропейским акцентом не испарились из памяти. Это сказалось даже на отношении Альперта к идее поездки в Россию, когда железный занавес рухнул. Никакой ностальгии в обычном смысле он никогда не испытывал. России, которую он знал, больше нет, он это прекрасно понимал. Конечно, всем нам хочется ощутить заново – как бы это сказать? – нежность воздуха на лице, свет и запах в воздухе – и леса, и полей, дождя. И запах в квартирах – потому что другая еда, запах других штор, ковров, сигарет, советский запах сталинской благоустроенной квартиры – в доме твоих родителей. Это была ностальгия по запахам юности. Он эти запахи чувствовал даже во сне. Ему не раз снилось, как он движется по московской улице к своему дому и его неожиданно останавливает некто в голубом костюме и говорит ему с американским акцентом: «Мы в ЦРУ всегда знали, что вы тайно проберетесь в Россию, чтобы доложить своему начальству в КГБ о наших государственных тайнах». И во сне Альперт понимает, что обратно в свободный мир его никогда не пустят, он в черных списках. Однако годы шли, и за сроком давности протоколы берлинских допросов были рассекречены, его личность была подтверждена десятками именитых соотечественников, побывавших в Европе, дело его было обжаловано и пересмотрено в его пользу комиссией Конгресса. В конце концов Альперт милостиво согласился пересечь Атлантику по приглашению главного ресторанного критика из модного кулинарного еженедельника The Rotten Egg.
Собственно, Альперт и пригласил меня на ланч, чтобы рассказать о неожиданных перипетиях этого визита в Штаты. С самого начала встреча с Америкой была для Альперта несколько дезориентирующей. Нет, его не раздражала проверка на пограничном контроле. Ему нравилось давать отпечатки пальцев и заглядывать в камеру так, чтобы глаза были на определенном уровне между двумя горизонтальными линиями: это внушало ему уверенность, что за ним наблюдают, о нем беспокоятся. Везете ли вы с собой бациллы чумы? Он отвечал: нет, не везу. А мысли? Это никого не касается. Но это ощущение стабильности кончилось, как только он вышел на улицы Манхэттена: желтое разухабистое нью-йоркское такси – ты проваливаешься вглубь на заднем сиденье так, что твои колени доходят чуть ли не до носа; водитель за пуленепробиваемым стеклом издает загадочные звуки, не имеющие отношения к английскому; и, наконец, вид Манхэттена – именно такой, каким он Альперту снился: небоскребы в ореоле собственных огней, как ангелы со сложенными крыльями, как будто вот-вот взлетят на небо.
Он испытывал и радость, и тревогу. Он ощущал на себе отсветы рампы – театральной подсветки небоскребов Манхэттена, – как будто в юношеском сне о Нью-Йорке из эпохи своей университетской жизни. Остановился Альперт, конечно же, в отеле Algonquin, где в недалеком прошлом на легендарных суаре за круглым столом упражнялись в остроумии штатные авторы журнала New Yorker – Альперт был одно время автором ресторанных скетчей из Европы для этого еженедельника. Он чувствовал себя как голливудская звезда или модный профессор диетологии. Лимузины, гиды, коктейли, крупные имена журналистики, владельцы ресторанных сетей, светские дамы. Но его ресторанные маршруты были далеки от гламурных снов. Он стремился не в пятизвездочные бары и рестораны Манхэттена – от Гринвич-Виллидж до Upper West Side. По просьбе Альперта его гид, гений этнической ресторанной экзотики, провез его по пригородам трущобного Джерси-Сити. Лучшие рестораны нужно искать не среди небоскребов, а в пролетарских пригородах. Альперт это прекрасно знал по своим вылазкам в Лиссабон и Стамбул, Будапешт и Каир. И то, что он отведал в этнических гетто Джерси-Сити, не снилось никакому европейскому кулинару.
Это была параллельная вселенная. Переезд из одного квартала в другой был как перелет в другую страну, на другую планету, а через несколько улиц возникала еще одна пограничная полоса, и там уже жили иные народы – гетто за гетто, миля за милей, и в каждой такой городской державе – свои рестораны, своя экзотическая кухня. Он отведал lechon asado – молочного поросенка невероятной нежности – на улице кубинского гетто, где перед входом в каждый ресторан стоял, как будто вырезанный из рекламного картона, мужчина лет пятидесяти, с черным набриолиненным пробором и огромной сигарой в зубах. Не успеешь оглянуться, а тебя уже обслуживает перуанская женщина в цветастых накидках и плоской шляпе: она подавала нежнейшее севиче – сырую рыбу в маринаде из лайма; это блюдо запивали перуанским Pisco – с тем же соком лайма в виноградном бренди с яичным желтком. А каким португальским трипашем (то есть рагу из потрохов и свиных ушей) его накормили в квартале, где каждый дом отделан цветной керамической плиткой, как будто ты внутри изысканной ванной комнаты! А таких поросячьих свиных копыт, как в корейской ресторации, он не ел даже в Сайгоне.