Нет пути назад
Шрифт:
Мы снова поехали…
Самое плохое – все приходилось держать внутри. Доверять никому нельзя, ни единому человеку, ни единому! Поэтому официальные структуры просто не знают, где я нахожусь, и если шейх все же обманул, я погибну. Но такова плата. Такова плата за победу, по крайней мере, это более достойно.
Мы ехали по дороге, и я знал по какой. Шоссе на Пешавар, первое национальное. Это всего лишь дорога по русским меркам, словом «шоссе» у нас обозначается нечто другое. Его строили англичане в шестидесятых годах; в некоторых местах оно сужалось так, что можно было пройти только одной машине в любую сторону, приходилось пропускать идущие в разные стороны машины по очереди, а высота скальных стен в этом месте достигала нескольких десятков метров, отчего становилось
Вопрос в том, что дальше. Что-то мне чертовски не нравится, в кого превратились мы, русские, за последнее время. По зубам ли нам этот кусок…
Скверно было еще и то, что стало тяжело дышать… Тут и так тяжело дышать: горы, приехавший сюда человек первое время задыхается. А тут еще и водилы – чтобы хоть немного повысить мощность двигателя в горах, они убирают нейтрализатор и делают что-то типа прямоточной системы. Да и солярка здесь не лучшего качества. В результате грузовики дымят как паровозы, весь этот дым, вся эта гарь скапливается в ущелье, по которому идет трасса, и дышать тут чертовски тяжело. Особенно когда лежишь без движения в сорока сантиметрах от дорожного полотна.
Черт бы все побрал, не спать!
Интересно, далеко ли? По моим прикидкам – километров десять от Кабула отмахали. Зона безопасности двадцать, это как раз радиус применения примитивных ракетных систем «Б-1» [8] , и в этой зоне, по заверениям разведки, нет и не может быть ни одного отряда моджахедов. Нет, конечно, сами моджахеды есть, но поодиночке, с легальными документами и без ракетных систем. Дальше идет зона свободной охоты, которую не удается стабилизировать даже постоянным дежурством беспилотников. Каждый месяц хоть что-то, но происходит [9] …
8
Бомбометатель-1, реально существует. Цена на базаре – двадцать долларов за штуку.
9
Тут надо пояснить, что ситуация все же несравнима с той, что была в нашем мире в 1986–1987 годах. Нет ни укрепленных постоянных лагерей, ни караванов с оружием – все это быстро гасится. Но террор – и городской, и на дорогах – есть.
И интересно, в каком состоянии я буду, когда мы приедем на место? Живом или не очень.
Чертов холод начинал давать о себе знать. Самое опасное – это когда ты перестаешь чувствовать, что тебе холодно. Если ты это чувствуешь, значит, все в порядке. Если перестаешь и при этом тебя клонит в сон, приехали…
Чтобы не замерзнуть, я начал вспоминать курсы. Те самые, на Балтике. Полуостров Порккалла-удд, станция торпедных катеров. Холодно-серая свинцовая вода – на Балтике она никогда не бывает по-настоящему теплой. Утренний комплекс упражнений у нас примерно соответствовал комплексу морской пехоты, зато проводился по пояс в воде. Потом в мокром обмундировании мы бежали в столовку. На этой чертовой базе все приходилось делать бегом, чтобы не замерзнуть, нас приучали к холоду, к постоянному пребыванию в сырости, к переохлаждению. Сухая одежда для нас была скорее исключением, нежели правилом, мы целыми днями занимались в мокрой. Кто заболел, того отчисляли.
Потом нам устроили испытание. Этот курс построен так: сначала физические испытания, потом огневые, потом различные высадочные средства. Поскольку на курсы боевых пловцов записывается много идиотов, романтиков, парней, желающих показать, какие они крутые, – физо идет в первую очередь, потому что на нем отсеивается большинство. На моих глазах сдался и не выдержал член олимпийской сборной по стрельбе, призер соревнований: он-то думал, что если он умеет стрелять, то ему тут море по колено. Потом я его случайно встретил – он тогда уже был снайпером парашютистов, и на мой вопрос, не хотел бы он снова попробовать, он ответил: я что, псих, что ли?
А мы тогда все были сорванными.
Так вот, нас с утра загнали в воду по грудь и сказали, что нас слишком много. По правилам должен быть девяностопроцентный отсев, а мы не дотянули и до пятидесяти. Поэтому мы будем стоять в воде до тех пор, пока не наберем нужного отсева. А это значило, что из каждых пятерых – четверо должны были сдаться, и это после нескольких недель сырого ада, после сна днем и подъемов ночью, после «изучения рукопашного боя», когда нас просто заставляли драться толпа на толпу, после пробежек по грудь в ледяной воде, когда и дна-то не чувствуешь, после отбросов, которыми нас кормили, – четверо из пяти должны были сдаться и сказать: ну, все, на хрен, я выбываю. К черту все, я пошел домой. Это не для меня.
Если бы кто-то из нас в то время попал в ад, первое, что он сказал бы: господи, хорошо, что тут можно обсушиться.
Я только потом узнал смысл этих упражнений. Флот вбивал нам в голову, что, если происходит что-то нехорошее, это не значит, что мы в чем-то виноваты. Это значит, что жизнь – полное дерьмо, только и всего. И ничего хорошего от жизни боевому пловцу-ныряльщику ждать не приходится…
И нам еще напомнили о том, что каждый из нас давал расписку, что, если он не рассчитает свои силы и с ним на курсах подготовки произойдет что-то плохое, по этому поводу он будет иметь претензии исключительно к себе. Но если кто-то больше не желает играть с судьбой в орлянку, тот может просто выбраться на берег, подойти к офицерскому столику, где пили горячий кофе и чай инструкторы – и никто не будет иметь к нему никаких претензий.
Нас учили, как не замерзнуть. Надо просто прижать все конечности к телу, ограничить движения и попытаться удержаться в сознании. Представить, что где-то в глубине твоего тела горит очаг, и удерживать это ощущение, удерживать тепло внутри себя. Здесь это было не так-то просто сделать – Финский залив, волны…
Мы стояли. Шло время, а мы стояли. Между нами было десять метров дистанции, и никто из нас не мог поддержать другого, даже просто повернуть голову означало разрушить ту драгоценную пленку воды рядом с твоей кожей, которая хоть немного теплее обычной воды. Вода – плохой проводник тепла, поэтому тепло она отдает медленно, как и забирает. В нашем случае важнее было второе.
Когда кто-то из нас падал, инструкторы на лодке подъезжали и забирали его. Остальные продолжали стоять. Никто из нас не знал, сколько времени мы так уже простояли и сколько предстоит простоять еще, кто сдался, а кто еще на ногах. Потом пришли сержанты из морской пехоты – морскую пехоту мы ненавидели – и стали кричать в мегафон, что мы идиоты. Что это даже хорошо, что мы такие идиоты: мы станем импотентами, и все барышни на Невском будут принадлежать им, а не нам. Что мы полные кретины, если думаем, что кто-то может быть круче разведвзвода морской пехоты.
Через какое-то время они закричали совсем другое. Что тот, кто продержался до сей поры, может выйти на берег и идти к ним, в морскую пехоту. Что его примут сразу, без экзаменов. И каждый из нас должен был принимать решение – стоять дальше или послать все к чертовой матери.
Мне было особенно тяжело. Я вырос у Черного моря. Севастополь, Ливадия, Одесса, Константинополь. Я никогда не знал, что море может быть таким чертовски холодным, и не был к этому готов, как мне сказали инструкторы, против меня ставили семь к одному. Они еще и делали ставки, кто сдаст первым.