Нетай
Шрифт:
Это стихотворение поэта Убайдуллы Завки принадлежит к числу хороших стихов того времени, посвященных известным беспорядкам, вызванным неуместными потугами религиозного фанатизма.
Поэт в те годы был еще молод, да, пожалуй, и поэтическое мастерство его было недостаточным, чтобы проанализировать этот «натиск и газават».
Сильное воздействие на преобладающие настроения молодого поэта Завки произвели несчастья, обрушившиеся на народ Ферганы после событий, связанных с Дукчи-ишаном, расстрел из пушек — прямой наводкой — кишлака Мингтепа и прилежащих кишлаков, разрушенье всех домов и подворий в этих селеньях, истребленье тьмы народа, угон на виселицу ни в чем не повинных людей, обвиненных в приверженности ишану; скитанья из кишлака в кишлак в поисках крова и пропитания сирот, оставшихся без родителей: а сверх того — возложенные царской администрацией на плечи народа непосильно тяжкие военные налоги. Ведь в эти годы Завки был всего-навсего бедным ремесленником, шьющим детские ичиги.
В стихотворении весь гнев, накипевший в сердце униженного народа, Завки совершенно справедливо обрушивает на зачинщика «священной войны» невежественного, бездарного, фанатичного и вероломного Дукчи-ишана.
Достойно внимания, что и многие другие прогрессивные поэты-демократы того времени придерживались отрицательного мнения о Дукчи-ишане. Например, Мукими в своем известном сатирическом стихотворении «Негодяй» говорит:
Хоть пополам его разрежь — ума ни капли не найдешь, Но скажут, глядя на чалму: «Большой ученый, негодяй». Похитивши, с овечьих туш он обдирает курдюки, И отсылает в Мингтепа весь жир конченый, негодяй. Звать негодяем нелегко иного изо всех живых, Меж негодяев он один — непревзойденный негодяй.Между тем, эта сатира Мукими, являющаяся правдивой характеристикой ишана, была создана за много лет до беспорядков. Кроме этих двух поэтов высмеивали ишана во множестве стихов — Мухайир, Нисбати, Улфат и другие. Однако целостностью в показе исторических событий сатира Завки возвышается над иными.
III
Среди преданных виселице находился и батрак хлопкопромышлепника — бая Умурзака из кишлака Мингтепа — правоверный Маманияз. Наряду с другими и его хижину поглотили жерла пушек, немногий скарб был разграблен, семья — разорена и выброшена на улицу.
Не находя пристанища, люди странствовали из города в город, кто в арбе, кто пешком, странствовали, не видя цели и обетованного места.
Толпа беженцев на дороге Коканд — Андижан приа! — те т хватила с собой отбившуюся от семьи сиротку — верблюжонка, отставшего от каравана, ягненка, потерявшего отару.
Это была десятилетняя дочь Маманияза-ака — Нетай, его любимица с каштановыми косичками, его черноокий жеребеночек.
Беженцы вступили в Коканд. Решив, что в такую тяжкую годину, когда свои-то дети в тягость, кормить ради благостыни сироту — не благо, они бросили Нетай на произвол судьбы в незнакомом городе, предоставив ей идти, обливаясь кровавыми слезами, в объятия кровавых сумерек.
Коканд был городом оживленным и кичливым.
Почитай, все толстосумы Туркестана открыли здесь свои отделения) торговыми рядами вытянулись большие магазины) банки, номера, хлопкоочистительные заводы) баи, приказчики, маклеры, — все так и норовят поглотить бедного человека.
Коканд — это золотая пучина, где плавают корабли конкуренции. Суденышки помельче здесь погибают, втянутые в водоворот. Волны его — лижут берега, подмывают жилища, засасывают окружающих, и те захлебываются, барахтаясь. Они становятся добычей круговерти, чтобы другие могли сесть и закинуть удочку в глубь бездны.
В этот водоворот и угодила Нетай. Пред неохватной воронкой она была беспомощна, как одинокий жёлтый листик. Она барахталась, раскинув обессиленные руки.
Нетай долго бродила в растерянности и протянула свою детскую ладошку, обращаясь к милости «щедрых», к их состраданью.
— Проказница, — сказали байские сынки.
Подмигнули друг другу.
— Еще зеленовата, — сказали байские сынки.
— Бог подаст, — сказали баи, повидавшие жизнь.
Не зная, куда идти и куда приткнуться, Нетай пробродила до позднего вечера. Не в теплых материнских объятиях, нет на жесткой, но милосердной подстилке бедного отцовского дома, даже не у людей с каменным сердцем, а на камнях торговой столицы дьявольски бессердечных туркестанских баев, в самом средоточии этой столицы — на кирпичном мосту, в уголочке, свободном от прохожих, она смежила усталые глаза. Обнявши маленькие ноги, разбитые долгим хождением, она забылась безгрешным сном.
Она пребывала где-то между страхом и надеждой, между сном и явью, между прозреньем и отупеньем.
Утром ее разбудили словами непонятного языка. Она очнулась не там, где заночевала вчера, а в каком-то другом месте. Разбудила ее, поглаживая и похлопывая, русоволосая женщина. Почему ласкала — непонятно. Взявши за руку, повела в уголок тесной каморки и умыла из жестяного умывальника, который был прибит к стене и носик у которого торчал снизу. После чего, придвинув стул для Нетай к высокому столу, подала в стакане чай с молоком и, хотя и черный, но вкусный хлеб. «Ашай, ашай, кизимка, хорошая кизимка, моя кизимка…»— говорила женщина. Нетай ощущала, как от нее веет лаской и чем-то материнским, только не совсем понимала ее. Однако эта русоволосая женщина не была матерью Нетай, а лишь старалась утешить как мать.
Нетай глядела, глядела на новообретенную маму и залилась горькими слезами. Тотчас же седобородый человек, который давеча сидел по ту сторону стола и поглядывал с жалостливой улыбкой на Нетай, делая знаки руками, мол, «ешь, ешь», вскочил с места, и вдвоем с русоволосой женщиной они захлопотали вокруг Нетай, успокаивая ее, подсовывая то кусочек сахара, то карамельку в бумажке с кисточками.
После чая мужчина поднялся из-за стола, натянул свои грубые сапоги, накинул на плечи короткую тужурку, пропитанную черным-пречерным мазутом, нахлобучил на голову сильно изношенную шляпу и, вынув из кармана синий мешочек, что-то отсыпал и завернул в бумажку, сунул в рот, пыхнул дымом. И тогда Нетай поразило, что на правой руке этого человека — всего три пальца. Сунув руку под стол, сосчитала свои пальцы. У нее-то, у Нетай, было пять, почему же у этого человека — только три?
К тому же, не хватало большого и указательного пальцев. Долго возился человек, сворачивая закрутку. Нетай стало его жалко. Подойти да свернуть, подумала было она, но побоялась, что заругает. Седобородый, все еще стоя в комнате, говорил о чем-то женщине с русыми волосами, показал на Нетай. После этого он ушел.
Русоволосая заговаривала с Нетай, поглаживая ее по косичкам. Нетай тоже, с некоторым доверием, начала посмеиваться и иногда задавала женщине вопросы на своем языке, указывая на то или другое. Они закончили чаепитие. Женщина стала убирать со стола. Нетай, словно бы помогая, потащила следом стаканы и жестяной чайник.