Нетерпение мысли, или Исторический портрет радикальной русской интеллигенции
Шрифт:
Первая такая особость, как бельмо на глазу, – это крепостное право. Как сообщают биографы Николая I, крепостное право он считал безусловным злом, но его устранение полагал «злом еще более гибельным». А потому он эту российскую особость оставил в покое, приведя в соответствие с духом времени лишь отдельные штрихи крепостничества: учредил в 1837 г. Министерство государственных имуществ, которое должно было осуществлять «попечи-тельство над казенными крестьянами», да подписал в 1842 г. закон об «обязанных крестьянах». Шесть раз созывал Николай I секретный комитет по крестьянскому вопросу, но далее этих полумер так и не пошел.
Вторая российская особость, по Николаю, – это состояние постоянной военной готовности страны; все должны жить, как солдаты в казармах, а чтобы такая жизнь стала нормой и даже внешне напоминала армейские порядки, император приказал переориентировать на военный лад все сугубо гражданские ведомства: путейское, лесное, горное, межевое. Он ввел в них военный распорядок, военный ранжир, одел всех служащих и студентов в специальную, сшитую по военному образцу, форму, заставил всех этих сугубо гражданских людей жить по правилам, составленным для них чиновниками Главного штаба. А в конце 1850 г. выходит постановление, регламентирующее положение российского чиновника. Теперь начальник мог уволить любого подчинённого «за так», на основании «так хочу», за некие проступки, которые и доказать нельзя, но которые могут опорочить мундир. Жаловаться чиновникам было «не велено». Так, одним росчерком державного пера еще одна значительная часть населения страны была поставлена вне закона. Ряды русской интеллигенции стали быстро расти.
Третья особость, благодаря которой Россия сохранила свою индивидуальность, – это полное единообразие в мыслях, словах и поступках. Все живут так, как им указывает государь. Все думают так, как он считает правильным. А потому Николай вводит жесточайшую цензуру, доведя страх бесправных цензоров до исступления. Страна не только замолчала, она впала в состояние интеллектуальной комы.
Умнейший Ф. И. Тютчев, служивший в николаевские годы по Министерству иностранных дел, не стесняясь называл политику царя просто «бездарной». Благодаря ей, Россию в мире стали воспринимать как некоего монстра, которого, правда, после Крымской войны перестали страшиться, но и реальных дел с ним иметь не желали.
«Для того, чтобы создать такое безвыходное положение, – пишет 17 сентября 1855 г. Ф. И. Тютчев жене, – нужна была чудо-вищная тупость этого злосчастного человека, который в течение своего тридцатилетнего царствования, находясь постоянно в самых выгодных условиях, ничем не воспользовался и все упустил» [278] .
И все же основное зло, причиненное России Николаем Павловичем, – в другом. Он низвел русского человека до положения бесправного и бессловесного раба, он разлил вокруг себя беспричинный страх, который сковал мысль людей, он посеял в душах своих верноподданных апатию и тупое безразличие к происходящему.
[278] Тютчев Ф.И. Лирика. Письма. Л., 1985. С. 218.
«Никто…не смел показать участия, – пишет А. И. Герцен, – произнести теплого слова о родных и друзьях, которым еще вчера жали руку, но которые за ночь были взяты. Напротив, являлись дикие фанатики рабства, одни из подлости, а другие хуже – бескорыстно» [279] .
Как все в России повторяется и как все похоже повторяется. Если не знать, что эти слова относятся к людям давно ушедшей эпохи, то их вполне можно адресовать и несчастным свидетелям советского счастья 30 – 50-х годов.
[279] Герцен А.И. Былое и думы. Ч. 1-3. М., 1956. С. 57.
Подавление мысли, если оно становится государственной политикой, не может иметь никаких ограничений – ни разумных, ни бездумных. Оно безгранично и всеохватно. Оно, как прилив, заливающий низменность вне заранее проложенного русла. При такой политике жертвами становятся все думающие люди, ибо думающий человек, как правило, не молчит. Но если он с целью самосохранения даже даст себе обет молчания, то и это не может гарантировать ему безопасности. Как точно заметил писатель В. А. Слепцов, живой свидетель николаевской эпохи, гробовое молчание при всеобщем хоре одобрения резонно воспринималось «за отрицание». На такого человека начинали коситься, его сторонились и он быстро оказывался в одиночестве. Это – в лучшем случае. «Нынче кто благороден и неблагоразумен – тот гибнет», – заносит в свой дневник А. В. Никитенко 12 ноября 1826 г., когда николаевские нравы еще и не думали проявиться в полный рост [280] .
[280] Никитенко А.В. Дневник. Т. 1. М., 1955. С. 36.
При Николае всплыло на поверхность и стало пользоваться государственной поддержкой все самое бездарное и циничное. Чтобы сделать карьеру, надо было обладать только одним качеством – исполнять не рассуждая. Те же, кто еще не утратил способности думать, в ком еще не угасла совесть, стали изгоями общества. Следили за всем: за поступками, словами и даже мыслями. Причем боялись все – и те, за кем следили, и те, кто следил.
Лучший способ организации единомыслия – это цензура. И она стала основным инструментом интеллектуальной кастрации общества. Все мало_мальски оригинальное (по мысли), все, что могло вызвать хоть тень подозрения, запрещалось.
За годы царствования Николая резко упало число печатных изданий, было запрещено открывать новые периодические журналы, а старые при малейшем подозрении запрещались [281] .
А. В. Никитенко, многие годы проработавший цензором, приводит массу примеров подлинного цензурного шабаша: многие литературные произведения запрещались безо всякой причины, просто «под влиянием овладевшей цензорами паники»: посадили на гауптвахту забитого и тупого цензора за то, что он, с испугу в каких-то стишках, посвященных императору, слова «рушитель зла» заменил на «поборник зла», или за то, что пропустил строки, где одну из православных святых назвали «представительницей слабого пола»; цензоров созвали на специальное совещание, чтобы коллегиально решить, можно ли печатать в русских газетах известие, что «такой-то король скончался» или это смутит русский ум.
[281] Лемке М. Николаевские жандармы и литература 1826-1855 годов. Изд. 2-е. СПб. 1909.
В 1837 г. приняли еще одно постановление о цензуре, все еще недостаточной, по Николаю: теперь каждая статья просматривалась двумя цензорами и каждый вымарывал то, что считал нужным. А над ними – третий, он домарывал остальное. Цензоры не просто растерялись, их охватил панический ужас – ведь теперь любой недосмотр будет рассматриваться твоим же напарником как сознательное потрафление вольнодумству. Результат не замедлил сказаться: не пропустили, в частности, статью, в коей указывалось, что хлеб в России перевозится по рекам. Сочли за разглашение государственной тайны. «Невероятно, – однако, правда», – пишет А. В. Никитенко.
В начале 1848 г. грозовая цензурная туча нависла над «Оте-чественными записками». Причина заурядная: у какого-то студента Горного корпуса нашли записки с «либеральными мыслями». На допросе он показал, что почерпнул их из «Отечественных запи- сок» [282] .
«У нас нет недостатка в талантах, – с горечью пишет А. В. Никитенко, – есть молодые люди с благородными стремлениями, способные к усовершенствованию. Но как они могут писать, когда им запрещено мыслить?… Основное начало нынешней политики очень просто: одно только то правление твердо, которое основано на страхе; один только тот народ спокоен, который не мыс- лит» [283] .