Неугомонный
Шрифт:
— Она одна из самых тяжелых наших пациенток, — ответил Артур Челльберг. — Когда она родилась, никто не верил, что она долго проживет. Но у некоторых такая воля к жизни, какая нам, простым смертным, непостижима.
— Точнее, пожалуйста. Что с ней не так?
Артур Челльберг помолчал, словно прикидывая, хватит ли у Валландера сил услышать факты, а может, заслуживает ли он узнать правду. Валландер нетерпеливо бросил:
— Я слушаю вас. Продолжайте!
— У нее нет обеих рук. Дефект гортани не
— То есть?
— Отмечается некоторая подвижность шеи и головы. Например, она может моргать.
Валландер попытался представить себе кошмарную ситуацию: что, если бы Клару постигла такая беспредельная катастрофа? Что, если бы Линда родила ребенка с тяжелейшими функциональными пороками? Как бы он тогда повел себя? Способен ли он вжиться в обстоятельства, в каких оказались Хокан и Луиза? Конечно же он не мог четко ответить ни на один из этих вопросов.
— Она давно здесь? — спросил он.
— Первые годы жизни она провела в приюте для детей с тяжелыми функциональными нарушениями. Он располагался на Лидингё, но в тысяча девятьсот семьдесят втором был закрыт.
Валландер жестом остановил Челльберга.
— Давайте точнее. Будем исходить из того, что, кроме имени, мне о девочке не известно ничего.
— Тогда, пожалуй, начнем с того, что не станем называть ее девочкой, — сказал Челльберг. — Ей исполняется сорок один. Отгадайте когда!
— Откуда мне знать?
— Сегодня. В обычных обстоятельствах ее отец приехал бы сюда и провел с ней всю вторую половину дня. Теперь не приедет никто.
Челльберга, судя по всему, возмущало, что Сигне фон Энке придется выстрадать свой день рождения без посещений. Валландер понимал его.
Один вопрос был, разумеется, важнее всех прочих. Но он решил повременить с ним, лучше пусть все будет по порядку. Достал из кармана свернутый затрепанный блокнот.
— Итак, она родилась восьмого июня тысяча девятьсот шестьдесят седьмого года?
— Совершенно верно.
— Она когда-нибудь бывала дома у родителей?
— Согласно записям, с которыми я ознакомился, прямо из больницы ее перевезли на Лидингё, в «Нюхагахеммет». Когда приют решили расширить, соседи испугались, что их недвижимость упадет в цене. Что уж они предприняли, чтобы остановить эти планы, я не знаю. Но приют не только не был расширен, но, наоборот, закрыт.
— Куда ее перевели?
— Она угодила в этакую карусель. В том числе год прожила на Готланде, под Хемсе. А двадцать девять лет назад попала сюда. И здесь осталась.
Валландер записывал. Временами в мозгу с мрачным упорством мелькал образ Клары без рук.
— Расскажите о ее состоянии, — попросил Валландер. — Отчасти вы это уже сделали. Сейчас я имею в виду ее сознание. Что она понимает? Что чувствует?
— Мы не знаем. Она выражает только основополагающие реакции, причем языком тела и определенной мимикой, которую человеку непривычному истолковать трудно. Для нас она почти младенец, но с долгим жизненным опытом.
— Можно представить себе, что она думает?
— Нет. Собственно, нет никаких свидетельств, что она сознает масштаб своих страданий. Она никогда не выказывала ни боли, ни отчаяния. И хорошо, если так.
Валландер кивнул. Пожалуй, он понял. Пора задать самый важный вопрос:
— Отец навещал ее. Как часто?
— Минимум раз в месяц, иногда чаще. И визиты не были краткими. Он оставался с нею не меньше нескольких часов.
— Что он делал? Ведь разговаривать они не могли.
— Онане может говорить. Он сидел подле нее и рассказывал. Очень трогательно. Рассказывал обо всем, что происходило, о буднях, о жизни в малом мире и в большом. Говорил с ней как с взрослым человеком, без устали.
— А что было, когда он уходил в море? Ведь он много лет командовал подводными лодками и другими боевыми кораблями.
— Он всегда предупреждал, что будет в отлучке. Трогательно было слышать, как он объяснял ей это.
— А кто навещал Сигне в таких случаях? Ее мать?
Челльберг ответил не задумываясь, четко и холодно:
— Она никогда не приезжала. Я работаю в «Никласгордене» с девяносто четвертого. Она ни разу не навестила дочь. Сигне навещал только отец.
— Значит, Луиза никогда не приезжала повидать дочь?
— Никогда.
— Наверное, это странно?
Челльберг пожал плечами.
— Не обязательно. Для некоторых невыносимо видеть страдающих людей.
Валландер спрятал блокнот. Сумею ли я разобраться в записях? — мелькнуло в голове.
— Я бы хотел повидать ее, — сказал он. — Если, конечно, она не разволнуется.
— Забыл сказать, она и видит очень плохо. Люди для нее — размытые фигуры на сером фоне. По крайней мере, так полагают врачи.
— Стало быть, отца она узнавала по голосу?
— Да, вероятно. Судя по языку тела, вроде бы узнавала.
Валландер встал. Но Челльберг продолжал сидеть.
— Вы совершенно уверены, что хотите ее увидеть?
— Да. Уверен.
Он, конечно, покривил душой. Вообще-то он хотел увидеть ее комнату.
Они вошли в стеклянные двери, которые бесшумно закрылись у них за спиной.
Челльберг открыл дверь комнаты в конце одного из коридоров. Помещение светлое, на полу синтетический ковер. Несколько стульев, книжный шкаф и кровать, на которой скорчившись лежала Сигне фон Энке.