Неустановленное лицо
Шрифт:
– Просто смешать надо, что ли?
– Не просто. Рецепт надо знать, пропорции надо знать, кое-какие колбы надо иметь. Но не сложно. Все делают гады дома, в кухне, на газовой плите. Из одного флакона за семь копеек десять порций по червонцу получить можно!
– А куда Минздрав смотрит? – искренне удивился я. – Запретить производство этого эфедрина к едрене фене – и нет проблемы. Что, других капель от насморка мало?
Я увидел, как Багдасарян наливается гневом.
– Не говори мне этого слова: Минздрав, горздрав! Два года бились, чтоб они этот перветин проклятый просто наркотиком признали хотя бы. Потом еще год, чтобы в аптеках в Москве стали эфедрин отпускать по рецептам. В Москве стали, в Калинине не стали.
– Так в чем же дело?
– Ты их спроси, – зло ответил Леван. – Они там сидят, они оттуда не видят, что мы видим. Они бумаги пишут, совещания собирают, а здесь люди гибнут в буквальном смысле. Но я их дожму, – добавил он, сжав кулаки. – Обязательно дожму. Ладно, давай про это не будем, а то я заведусь совсем. Что еще интересно?
– Есть у них какие-нибудь постоянные места сейчас? Кафе? Скверы?
Я помнил, что года два назад, когда мне последний раз пришлось иметь дело с наркоманами, такие кафе были. Но я знал, что эти точки часто меняют место в основном благодаря нашим же, милицейским усилиям.
– Нет, – покачал головой Леван. – Мы их так обложили, что они все теперь по квартирам расползлись как тараканы. Адреса знаем, конечно, но войти внутрь, сам понимаешь, не всегда просто. Вы бы выяснили поподробней, из какой она была компании, мы бы постарались дать вам разработочку.
Я вспомнил предположительный диагноз Макульского и спросил:
– А какие сейчас каналы поступления опиума, морфия?
– Морфия в ампулах – обычные, хищения в медучреждениях. И, между прочим, опять все в Минздрав упирается. Знаешь, сколько ампула морфия по госцене стоит? Пять копеек! Дешевое средство, не жалко! А на “черном рынке” по двадцать пять рублей идет... Сколько мы предложений делали: подкрашивать, в специальные ампулы запаивать, в фольгу упаковывать. Все зачем? Упростить контроль, предотвратить хищения. Как в стенку лбом... Эх! Опять завожусь, – сам себя оборвал Леван. – А опиум из мака. Мак везут из Средней Азии, Закавказья, с Кавказа, из Ставрополя, Краснодара. Сейчас навострились, подонки, даже наш подмосковный, декоративный мак в ход пускать. Еще... Морфий вообще-то можно из опиума гнать, но для домашних условий процесс изготовления сложноват, а отсюда цена – 250-300 рублей за грамм. Среди этой шушеры не всякий может себе позволить...
Если верить Макульскому, убитая – могла. Северин уже ждал меня за своим столом. Скучное выражение его лица говорило, что он тоже не добился особых результатов. Так и оказалось: ни Алик-Лошадь, ни Сережа-Джим, ни тем более совсем уж расплывчатый Николай Иванович по картотекам УБХСС не проходили.
– В общем-то немудрено, – вздохнул Стас. – Судя по блокноту, Троепольскую интересовала спекуляция в основном старыми книгами, такими, на которые и цена-то твердая не всегда есть. Тут доказывать что-нибудь – замучаешься. У ребят до этого руки пока не доходят, им бы со вновь выходящим дефицитом разобраться... Так что придется нам самим, как говорится, личным сыском...
Я извлек из кармана список книг с адресом и телефоном Анны Николаевны Горбатенькой. Северин потянулся к трубке.
– Правильно, с нее и начнем.
Звонка в привычном понимании при входе не было. В высокой прохладной полутьме лестничной площадки громадного, так называемого сталинского, дома мы отыскали нужную дверь – массивную, резного дерева. В поисках кнопки Северин зажег спичку, в ее свете тускловато блеснула тяжелая бронзовая ручка, потом витиевато гравированная табличка: “Профессор Адриан Серафимович Горбатенький”. Под табличкой на двери имелось нечто вроде бронзового козырька, из-под которого выступала бронзовая же рукоятка с деревянным полированным шариком на конце. Я вдруг понял, что так, наверное, и выглядели звонки лет сто тому назад.
– Дерни за веревочку, дверь откроется, – почему-то вполголоса проговорил Северин. Я потянул шарик вниз.
Эффект был для меня таким же неожиданным, как и сама конструкция. Сначала за дверью тяжело бухнуло, словно молотком, потом что-то затрещало, и вдруг будто посыпались откуда-то в медный таз звонкие шарики. Шарики ударялись о дно, выскакивали и прыгали дальше по длинному коридору, заливаясь смехом, радуясь, что их выпустили на волю, разбегаясь по комнатам в поисках хозяев. И, едва затих последний, щелкнул замок, дверь медленно поползла на нас. Прихожая оказалась ярко освещена. На пороге стояла маленькая, худая как подросток, очень старая женщина с редкими, не очень опрятными, совершенно белыми волосами, с мешковатым, нездорового оттенка лицом и смотрела на нас бесцветными, широко открытыми, абсолютно ничего не выражающими глазами.
У меня сжалось сердце. Вот как выглядит одинокая старость. Она, наверное, одного возраста со своим звонком. Как несправедливо устроена жизнь: старые вещи растут в цене, а люди... Я подумал почему-то, что, наверное, Ольга Троепольская тоже ощущала эту несправедливость, и вдруг впервые представил ее себе не просто как потерпевшую, объект наших профессиональных поисков, а как живого человека. И этот человек мне понравился.
– Это вы из милиции? – спросила Анна Николаевна. Голос у нее был тонкий, скрипучий. – Проходите.
Она зашаркала по коридору, почти не отрывая от пола стоптанных тапок без задника. Несмотря на жару, на ней был грязноватый байковый халат, подвязанный на поясе серым оренбургским платком. Из-под халата виднелись тонкие ноги в шерстяных, облысевших на пятках чулках.
– Совсем антикварная старушка, – пробормотал еле слышно Северин, но я не услышал в его тоне обычных ернических ноток.
В конце коридора она свернула налево, и мы вслед за ней оказались в просторной комнате, где, кроме огромного письменного стола, крытого зеленым сукном (и оттого больше смахивающего на рабочее место бильярдиста, чем ученого), чернокожего дивана с надменной прямой спиной и такого же кресла, все остальное пространство стен было отдано книгам. Я отметил, что даже при такой скупости интерьерного ассортимента запустение сумело наложить на окружающее вполне отчетливую печать. Книги стояли на полках неровно, неаккуратно, иные вверх ногами, другие и вовсе лежали кривыми стопками, кое-где даже не корешками, а торцами наружу. Местами в их рядах зияли внушительные дыры. И поверх всего стелился толстый ковер пыли. Надо полагать, это и был когда-то кабинет профессора Горбатенького.
– Садитесь, – проскрипела хозяйка и сама, подпахнув халат, присела на край кресла. – На диван садитесь, только пыль стряхните. Это от книг пыль, благородная, – она раздумчиво пожевала тонкими бескровными губами и сообщила: – Раньше-то Глафира каждый день сметала ее, Арюша очень следил за этим. Теперь не то. Померла Глафира, скоро три года, как померла. Всех я, дура старая, пережила. А зачем? Ну ничего, скоро книги продам, и пыли не будет. Ничего не будет. Вы сели там, я не вижу? – вдруг забеспокоилась она.
– Сели, Анна Николаевна, сели, – отозвался Северин, направляясь к дивану.
– Тогда говорите, зачем пожаловали.
– Благодаря Ольге Васильевне Троепольской нам стало известно... – начал Стас, и я высоко оценил это дипломатическое начало, – что вас обворовывают какие-то молодые проходимцы, – тут он замолчал выжидательно.
Но старушка молчала.
– Это так, Анна Николаевна? – переспросил Стас, но, снова не дождавшись ответа, почти крикнул: – Вы меня слышите?
– Слышу, слышу, – недовольно ответила хозяйка. – Я слепая, а не глухая. Ну, Ольга! Хорошая ты, но с перехлестом! Надо же, милицию вызвала!