Неусыпное око

Гарднер Джеймс Алан

В эти дисциплины было тесно вплетено физическое совершенствование — организм, живущий одним только мозгом, обречен на инертную глупость в своей же области, усложняя простейшее в попытках поразить самого себя умственной мощью. Здоровые, ясно и трезво мыслящие люди знают, как выбраться из плена мозга и снова вселиться в свое тело. Поэтому члены «Неусыпного ока» обучались таким дисциплинам улумов, которые мы, люди, назвали бы йогой, цигун, медитацией, боевыми искусствами: гибкость тела сделает гибкой душу.

Боже, боже мой… слушая Зиллиф,

я хотела гибкую душу. Я просто хотела душу, и точка. И во имя всех святых и Владычицы нашей Богоматери я хотела сделаться лучезарной. Яркой, словно священный огонь. Драгоценной. Значительной для значительных событий. Поразительной — до обморока и до дрожи, — полной смысла. Я хотела стать первооткрывателем панацеи от чумы; найти в развалинах иноземных дворцов сокровища, от которых напрочь захватывает дух; ослепить вселенную своей красотой, умом, талантами и мудростью; быть незабываемой, шикарной, умелой, сексапильной, счастливой и живой...

Ближе к вечеру пятого дня Зиллиф больше не смогла говорить — язык, губы и челюсть обмякли в одно мгновение. На полуслове.

— Фэй Смоллвуд, почему ты всегда такая…

А потом жуткий булькающий звук, потому что горло все еще выталкивает голос, который нечем оформить в слова. Моя подруга Линн называла этот звук «нагрузка на пассивную увулу»… хотя увулы — маленькие язычки — отсутствовали в гортани улумов:

— А-а-а-а-а-а-а га-а-а га-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а ха-ах ка-а-а-а-а-а-а-а-а…

«Фэй Смоллвуд, почему ты всегда такая а-а-а-а-а-а-а га-а-а га-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а ха-ах ка-а-а-а-а-а-а-а-а…»

Я нежно приложила пальцы к губам Зиллиф, останавливая ее. Каким неистово-жгуче-горестно-личным было это прикосновение. И до и после этого дня я прикасалась к Зиллиф повсюду, сверху и снизу, обмывая и протирая все уголки и складочки… но это все были только игры в сестру милосердия, просто механическая работа. Со мной навеки останется лишь это прикосновение — кончики моих пальцев на ее ослабевших безвольных губах — тс-с-с, все кончено.

Она больше не пыталась заговорить, больше не издавала хырчащих и фырчащих звуков. Я бы поцеловала ее, если бы у меня была хоть одна возможность получить ее разрешение. Но все пути были перекрыты: глаза, лицо, руки, голос — все онемело как под коркой льда, кроме сердца и легких.

В последующие дни я по-прежнему сидела с ней, когда мне выдавалась возможность… держала ее руку до тех пор, пока ее хрупкие пальцы не меняли цвет с белого цвета больничной постели на мой собственный легкий оттенок загара; но у меня язык не поворачивался много говорить самой. О чем я могла рассказать такой женщине? О погоде? О последних статистических данных, касавшихся умерших? Какие пустые бессмысленные мечты могли проноситься в голове девчонки из захолустья?

Странная, однако, штука: однажды ты чувствуешь, что блистаешь уже почти лучезарно, и тут же ясно понимаешь, что банален, как собачье дерьмо.

Когда я рассказала папе, что Зиллиф больше не может говорить,

он повысил ее дозировку корицы. Я оплакивала тщетность усилий.

Зиллиф умерла ясным осенним утром, когда солнце величественно сияло в вышине, проникая сквозь испорченную влагой желтую ткань. Вам может показаться, что невелика разница между окоченевшим парализованным телом и трупом, но разница есть. Мгновение назад было утвердительное «да» жизни… а немного спустя это лишь груда бессмысленного мяса. Что-то ушло, что-то ушло, что-то ушло.

Три часа спустя мы нашли лекарство от болезни.

Оливковое масло. Настолько нелепо, что хотелось кричать. Позже я наревелась вдоволь… вдали, в истощенной выстуженной тундре, где мягкие природные ложа, устланные мшистым ковром, впивали в себя любой звук. Хладнокровная, спокойная, сильнее всех во вселенной Фэй Смоллвуд плакала навзрыд, уткнувшись в ладони, утирая нос рукавом, проливая слезы о том, что мир был жестче, чем она сама. Оливковое масло. Надоевшая, омерзительная на вкус липкая гадость. Пакость, которой в Саллисвит-Ривере ни одна семья не испортила бы свою еду.

Одна из моих школьных подруг первой заметила результат — Шарр Кросби, дочь двух горняков. Милая девочка, вполне безвредная, хоть я после случившегося так и не нашла в себе сил даже быть с ней в одной комнате. К своему стыду, я унаследовала талант своего отца к приступам мрачности. Но ее глупый рассказ истерзал мне сердце, то, как она пересказывала его снова и снова — мне, нашим родителям, всем новостным агентствам.

— Я смотрела за этим несчастным старичком, ему было очень худо…

(Врешь, Шарр, детка, врешь; он только что поступил в госпиталь и мог слегка двигать пальцами ног, и его внутренние органы пока служили ему, так что он был в лучшей форме, чем многие наши пациенты.)

— … и я обмывала его тело, ну, вы знаете, губкой, как ему нравилось…

(Все улумы ненавидели обтирания губкой, они ворчали и ежились от щекотки.)

— … и вот я как раз обтирала его лицо, когда мыло попало ему в глаз, всего капелька…

(Корова неуклюжая.)

— … а он закрыл глаза. Он закрыл глаза!

Шарр завизжала. Прибежали люди, и тут все словно взбесились. Пуук чуть не разбил карточку пациента — так он лупил по кнопкам, ища ответ на вопрос, чем же лечили больного.

Оливковое масло. Оливковое масло.

Из офиса прибежал отец.

— Кому плохо, что стряслось?

Потом он приказал всем разойтись, очистить помещение и не мешать ему брать анализы. Пробирки крови. Пробы тканей. Биопсия крошечной частицы огромной плечевой мышцы старика.

К тому времени вокруг толпился уже весь город, все смотрели, пожимали друг другу руки, зажимали кулаки на удачу или напоказ молились — все, кроме меня. Я сидела на пустой койке Зиллиф, говоря себе, что ни за какие коврижки я не пойду к толпе идиотов, сохранивших веру в то, будто что-либо существенное еще может произойти в Саллисвит-Ривере, теперь или когда-либо…