Неведение
Шрифт:
Ах, этот сопляк; он видит, как он пристально вглядывается в губы девушки, губы, которые дрожат вопреки ее воле, бесконтрольные, не подвластные контролю! Он, верно, был возбужден, как если бы наблюдал оргазм (женский оргазм, о котором не имел ни малейшего понятия)! Возможно, у него была эрекция! Наверняка!
Довольно! Йозеф, перелистывая страницы, узнает, что гимназистка вместе со своим классом собиралась целую неделю кататься на лыжах в горах; сопляк запротестовал, пригрозил ей разрывом; она объяснила, что это входит в ее школьные обязанности; не желая ничего слышать, он пришел в ярость (еще одна разновидность экстаза! экстаз ярости!): «Если ты поедешь,
Что она ему ответила? Задрожали ли ее губы, когда она услышала его истерический вопль? Наверняка нет, ибо это непроизвольное движение губ, этот девственный оргазм, настолько возбуждал его, что он не преминул бы упомянуть о нем. Похоже, на сей раз он переоценил свою силу. Ибо больше нет ни одной записи, упоминающей гимназистку. Следует несколько описаний пресных встреч с другой девушкой (он перескакивает через эти строки), и дневник завершается одновременно с окончанием седьмого класса (в чешских гимназиях было восемь классов), как раз в ту пору, когда женщина старше его (эту он хорошо помнит) открыла ему телесную любовь и направила его жизнь по другому руслу; все это он уже не записывал; дневник не пережил девственности автора; весьма короткая глава его жизни завершилась и, не ведая ни продолжения, ни последствий, была отодвинута в темный закуток забытых вещей.
Он принимается рвать страницы дневника в мелкие клочки. Жест, разумеется, чрезмерный, бесполезный; но он чувствует потребность дать выход своему отвращению; потребность уничтожить сопляка, дабы однажды (даже если это только в дурном сне) не перепутали его с ним, не ошикали вместо него, не взвалили на него ответственность за его слова и его поступки!
25
Раздался телефонный звонок. Он вспомнил женщину, которую встретил в аэропорту, и поднял трубку.
— Вы вряд ли меня узнаете, — услышал он.
— Что ты, я прекрасно тебя узнаю. Но почему ты со мной на «вы»?
— Если хочешь, могу и на «ты»! Но ты же не можешь знать, с кем говоришь.
Нет, это не та женщина из аэропорта. Это был один из тех скучливых голосов неприятного носового тембра. Он растерялся. Она представилась: дочь от первого брака женщины, с которой он развелся после нескольких месяцев совместной жизни, лет тридцать назад.
— В самом деле я не мог знать, с кем говорю, — сказал он с натужным смешком.
После развода он ни разу не видел их, ни своей бывшей жены, ни своей падчерицы, в его памяти все еще остававшейся девочкой.
— Мне надо поговорить с вами. С тобой поговорить, — поправилась она.
Он пожалел, что обратился к ней на «ты». Эта фамильярность была ему неприятна, но делать нечего: — Как ты узнала, что я здесь? Никто об этом не знает.
— Тем не менее.
— И все-таки?
— Твоя невестка.
— Я не знал, что вы знакомы.
— Мама знает ее.
Он тотчас понял, что между двумя женщинами спонтанно возник союз.
— Выходит, ты обращаешься ко мне вместо твоей мамы?
Скучливый голос зазвучал настойчиво: — Мне надо поговорить с тобой. Это совершенно необходимо.
— Тебе или твоей маме?
— Мне.
— Прежде всего, скажи, в чем дело.
— Ты хочешь меня видеть или нет?
— Я прошу тебя сказать мне, в чем дело. Скучливый голос стал агрессивным: — Если не хочешь видеть меня, скажи прямо.
Ему претила ее настойчивость, но он не находил в себе смелости вежливо отказать ей. Держать в секрете причину требуемой встречи было со стороны падчерицы удачной уловкой: он встревожился.
— Я приехал сюда всего на несколько дней, я тороплюсь. На худой конец я мог бы выкроить полчасика... — И он назначил ей встречу в Праге, в кафе, в день отъезда.
— Ты не придешь.
— Приду.
Повесив трубку, он почувствовал что-то вроде тошноты. Что они могли хотеть от него? Совет? Когда нуждаются в совете, агрессивности не проявляют. Они хотели ему досадить. Доказать, что существуют. Отнять у него время. Но если так, зачем он согласился на встречу с ней? Из любопытства? Где уж там! Он уступил из страха. Он поддался старому рефлексу: чтобы иметь возможность защититься, он всегда хотел заблаговременно все знать. Но защищаться? Сегодня? От кого? Конечно, нет никакой опасности. Просто голос падчерицы окутал его маревом старых воспоминаний: интриги; вмешательство родителей; аборт; слезы; клевета; шантаж; сентиментальная агрессивность; сцены гнева; анонимные письма: заговор консьержек.
У жизни, оставленной нами позади, есть скверная привычка выходить из тени, жаловаться на нас, затевать против нас тяжбу. Вдали от Чехии Йозеф отвык принимать в расчет свое прошлое. Но здесь прошлое было рядом, оно поджидало его, наблюдало за ним. Выведенный из равновесия, Йозеф силился думать о чем-то другом. Но о чем может думать человек, вернувшийся взглянуть на страну своего прошлого, как не о своем прошлом? Что ему делать в оставшиеся два дня? Наведаться в город, где был его ветеринарный кабинет? Растроганно торчать перед домом, в котором он жил? Этого ему нисколько не хотелось. Был ли, по крайней мере, среди прежних знакомых хотя бы один, с кем он искренне хотел бы встретиться? Перед ним возник образ Н. Однажды, когда изуверы революции обвиняли совсем юного Йозефа бог весть в чем (в те годы каждого рано или поздно обвиняли бог весть в чем), Н., влиятельный в университете коммунист, защитил его, ничуть не интересуясь его взглядами и его семьей. Таким образом, они стали друзьями, и если Йозеф мог в чем-либо упрекнуть себя, так только в том, что в эмиграции почти совсем забыл о нем.
«Красный комиссар! Все трепетали перед ним!» — сказала невестка, давая тем самым понять, что Йозеф небескорыстно подружился с представителем режима. Бедные страны, сотрясаемые великими историческими датами! По окончании битвы все вокруг устраивают карательные экспедиции в прошлое, дабы в нем поохотиться на виновных. Но кто были эти виновные? Коммунисты, одержавшие победу в 1948 году? Или их бездарные противники, потерпевшие поражение? Все охотились на виновных, и все были предметом охоты. Когда брат Йозефа, с целью продолжить образование, вступил в партию, друзья осудили его как карьериста. Это вызвало у него еще большее отвращение к коммунизму, на который он возлагал ответственность за собственное малодушие, а его жена сосредоточила свою ненависть на людях типа Н., еще до революции убежденного марксиста, который участвовал по доброй воле (а стало быть, без всякого шанса на прощение) в сотворении того, что она считала величайшим злом.
Снова зазвонил телефон. Он поднял трубку, и на этот раз был уверен, что узнает ее: — Наконец!
— Ах, как я счастлива услышать твое «наконец»! Ты ждал моего звонка?
— С нетерпением.
— В самом деле?
— У меня было отвратительное настроение. Звук твоего голоса преображает все.
— Ах, ты делаешь меня счастливой! Как бы я хотела, чтобы ты был здесь, со мной, там, где я сейчас.
— Как мне жаль, что это невозможно.
— Тебе жаль? В самом деле?
— В самом деле.