Неведомые поля (сборник)
Шрифт:
В конце концов один кряжистый одноглазый капитан, говоривший с фризским акцентом, согласился перевезти доктора Даппера через Атлантику в Новый Свет, где он подобно многим другим пассажирам собирался начать жизнь заново. От платы за проезд он был освобожден в обмен на согласие исполнять обязанности корабельного врача и даже хирурга, буде это окажется необходимым. Путешествие, по счастью, совершалось на удивление спокойно, если не считать проблем с докторским желудком, который принялся громко провозглашать свое отвращение к пребыванию над зыбкой пучиной еще до того, как корабль отчалил от роттердамской пристани. На протяжение следующих семи недель доктор Даппер был главным своим пациентом и, к счастью для всех, почти единственным. Правда, посередине Атлантики ему пришлось уговорами спускать на палубу корабельного кота, которого какой—то матрос по злобности характера посадил на снасти и оставил там. Спустя недолгое время доктор, любивший кошек, подстерег этого матроса и спихнул за борт. Пока корабль возвращался и
Достигнув Америки, доктор Даппер высадился в Фалмуте, на северо—восточном побережье, и провел утомительную и беспокойную неделю, пытаясь решить, куда ему двигаться дальше. Самым горячим его желанием было вернуться обратно в Утрехт: поскольку до сих пор доктор покидал Нидерланды разве что в своем богатом воображении. Ему не составляло труда представить, как любой из этих людей с грубыми лицами и грубыми голосами, толпящихся на грязных улицах и в кошмарных постоялых дворах, всаживает в него нож, или как его разрывают на части дикие звери, или сажают на кол и пытают краснокожие индейцы. Однако об Утрехте не могло быть и речи, да и в Фалмуте оставаться было не менее опасно — доктор совершенно не был уверен, что три тысячи миль открытого океана помешают людям, которых он рассердил, схватить его за шкирку. Как знать, может быть, уже следующий парус, который покажется на горизонте, будет возвещать продолжение погони? Поэтому, несмотря на то что Фалмут просто—таки кишел простофилями — соблазнительное полотно для такого художника, как он, — ему ничего не оставалось, кроме как похоронить себя заживо в глухих лесах этого так называемого Нового Света на столь долгое время, сколько понадобится. Несомненно, рано или поздно охота на него утихнет сама собой… несомненно.
Продовольственные фургоны, вьючные мулы торговцев пушниной, каноэ вояжеров и собственные покрытые волдырями ноги в конце концов доставили Олферта Даппера к Территории Сагадахок — британской провинции, расположенной восточнее реки Кеннебек, внутри приблизительно очерченных границ Мэнской колонии. У французов для этого района имелось собственное название — Акадия, — а также давнишние притязания на него; однако в поселке Ноу—Поупери, где остановился доктор Даппер, ему встретились лишь несколько французов, и все они были беженцами—гугенотами. Население поселка в основном состояло из диссидентов, отколовшихся от ориентированного на Рим правления Карла II, — английских пуритан, голландских кальвинистов и зальцбургских лютеран, плюс горстка анабаптистов и несколько евреев. В округе проживали по большей части игнорируемые поселенцами племена микмаков, абенаки, пассамакуодди и пенобскотов — люди в основном добродушные и довольно дикие. Особенно диктору пришлись по душе абенаки: он обнаружил, что их мирный нрав и спокойно—бесстрастное мировоззрение приятно гармонируют с его собственными.
Что до остального, то доктору не нравились ни его собратья—колонисты, которых он находил невежественными, наивными, по большей части неграмотными и в целом настолько бедными и лишенными воображения, что едва ли стоило тратить усилия на то, чтобы их надувать, ни его вынужденное пребывание в пограничных землях. Все без исключения дома в поселении были сделаны из неошкуренных бревен, крыши покрывала либо солома, либо — для лучшей теплоизоляции — густая травяная поросль; дымовые трубы представляли собой обмазанные глиной колоды, а в окна были вставлены даже не роговые пластины, а просто промасленная бумага. Санитарные условия оказались хуже, чем всё, что ему пришлось вытерпеть на корабле, а климат был, как он сам писал в своем дневнике: «…нездоровый до чрезвычайности, попеременно то беспощадно жаркий, то жесточайше холодный; к тому же здешняя местность в любое время года кишит разнообразными мерзкими насекомыми, с какими мне никогда не приходилось встречаться в Нидерландах. И это далеко не все: тут водятся волки, крупнее своих европейских собратьев; их основной добычей служит местная безобразная разновидность оленей, которую индейцы называют лосями; есть здесь и животное, похожее на лишенного пятен леопарда, а также огромные медведи — и ни единой души, с кем можно было бы обменяться мыслями, как принято у цивилизованных людей. Ей—богу, пускай они все хоть поцелуются со своим Сагадахоком, а он с ними, но я, несомненно, самый несчастный голландец, когда—либо живший на этой земле. Что хуже всего: со всеобщего одобрения меня сделали местным врачом, а заодно и фармацевтом, как это произошло прежде на корабле…».
Будучи родом из столь крошечной и топографически опрятной страны, как Голландия, с ее серыми, заливаемыми морем равнинами и куполоподобными небесами, доктор был во всех смыслах оглушен этим Новым Светом. Все здесь было чересчур, чудовищно большим: деревья, животные, реки и ревущие водопады, даже времена года — что снега с буранами, что цветущий апрель, и потрясающее великолепие меняющих окраску листьев, полевых цветов, бесконечных туманных холмов, темной, девственной, пряно пахнущей почвы рождали в нем потребность спрятаться подальше. «Лучше бы я оказался в тюрьме. Мне здесь не место», — думал он.
Существует ограниченный набор непредвиденных случаев и критических ситуаций, к которым должен быть готов корабельный врач, пусть даже и подставной.
Впрочем, хоть он и считал себя «несчастным голландцем», в Ноу—Поупери доктор, как ни парадоксально, пользовался большим уважением, чем когда—либо в родной стране.
До недавних пор он имел достаточный успех в своих разнообразных сомнительных предприятиях — если называть успехом то, что лучше бы определить как «удалось безнаказанно ускользнуть». Ни дня своей жизни он не провел в тюрьме, ни разу не довелось ему заниматься физическим трудом или публично каяться — положение вещей, казавшееся ему гораздо более естественным, нежели святость для подвижника, поскольку святость означала непрестанную борьбу, и поражения, и снова борьбу. Если у него не было ни одного настоящего друга, так ведь и настоящих врагов у него оказалось немного — по крайней мере таких, кто знал бы, где он живет; можно с чистым сердцем сказать, что он не питал недобрых чувств ни к кому из живущих на земле людей. И уж тем более это относилось к женщинам, не считая разве что некоей Маргот Зелдентхейс, давным—давно исчезнувшей из его жизни вместе с сорока девятью гульденами, вытащенными из—под его подушки. Впрочем, даже вспоминая легконогую Маргот, он чаще вздыхал, чем ругался. Как и у его жертв, в характере Олферта Даппера всегда имелась романтическая жилка… просто немного слабее, чем у других.
В поселке Ноу—Поупери, к его ужасу, он оказался нужен. Среди жителей не было никого, кто умел бы делать то, что он, как бы мало ни оказалось это умение. Добиваться доверия людей — его способ зарабатывать на жизнь; более того, это его дар, его искусство, в этом заключались все его существование и цель этого существования. Однако доверие, вручаемое добровольно, предлагаемое с благодарностью, — совершенно другое дело, и доктор Даппер первым был готов это признать (если бы в его новой жизни имелся кто—нибудь, кому можно в этом признаться). Его пациенты — платившие по большей части олениной, дикими индейками, кроликами, овощами со своих маленьких огородов и различными работами возле крошечного домика, который они для него выстроили, — относились к нему с неизменным восхищением и преданностью, независимо от того, помогали ли им его лекарства, рецепты которых он брал целиком и полностью из головы. В социальном плане он стоял наравне со священником — угрюмым малым со впалыми щеками по имени Джайлс Кертли, поджарым, словно волк посреди зимы, — и слегка впереди Мэтью Праути, школьного учителя; кроме того, он был частым гостем за гораздо более богатыми столами, нежели даже у Натаниэля Маркхэма, самого богатого фермера в Ноу—Поупери, бревенчатый дом которого обшит настоящими досками, а в окнах вставлены настоящие стекла. Все эти люди, согласно представлениям поселян, просто успешны — доктор Даппер же знаменит.
Однако единственным человеком, которого можно было бы назвать его другом или даже собутыльником, если бы крепкие напитки в Ноу—Поупери не были строго запрещены, стал индеец абенаки по имени — насколько он сам смог перевести его для доктора — Надвигающийся Дождь, живший вместе со своим племенем в берестяном селении милях в трех—четырех отсюда. Это был приземистый, широкоплечий человек без признаков возраста, его кожа имела текстуру гранита и цвет потертой старой монеты, и на самом деле он знал по—английски лишь немногим больше тех нескольких абенакских слов, которые с трудом удалось выучить доктору Дапперу. Тем не менее почему—то они находили общество друг друга приятным и могли проводить вместе невероятное количество времени в полном молчании. Индейское знание трав, передаваемое при помощи коротких, невнятных звуков и жестов, послужило причиной не одного чудесного исцеления, за которые доктор Даппер впоследствии получил хвалу.
Взамен он попытался сделать все возможное, чтобы обучить Надвигающегося Дождя мухлевать в карты. Однако это начинание не возымело успеха, прежде всего из—за абсолютного отсутствия у обучаемого инстинкта соревновательности или, скорее (по крайней мере, так всегда подозревал доктор Даппер), из—за его спокойной убежденности в том, что какова бы ни оказалась игра, он уже одержал победу просто потому, что принял в ней участие, и дальше говорить нечего. Доктор отдал бы многое за то, чтобы обладать подобной врожденной уверенностью в себе.