Невероятная и грустная история о простодушной Эрендире и ее жестокосердной бабушке (сборник)

Маркес Габриэль Гарсиа

– Ну и пусть! – сказал Улисс.

Голландец смотрел вслед удалявшемуся по лунной роще Улиссу с удивлением, даже гордясь решимостью сына, и в его взгляде промелькнула довольная улыбка. За спиной голландца стояла его жена, как умеют стоять только прекрасные индианки. Когда Улисс хлопнул калиткой, голландец сказал:

– Вернется как миленький. Жизнь его обломает, и он вернется раньше, чем ты думаешь.

– Нет в тебе ума! – вздохнула индианка. – Он никогда не вернется.

Теперь Улиссу незачем было спрашивать дорогу к Эрендире. Он пересек пустыню,

прячась в кузовах попутных машин. Крал что подвернется, чтобы было что есть и где спать, а нередко крал из любви к риску и в конце концов добрался до шатра, который на сей раз стоял в приморском селении, откуда были видны высокие стеклянные здания горевшего вечерними огнями города, а по ночам тишину нарушали прощальные гудки пароходов, уходивших к острову Аруба.

Эрендира, прикованная цепью к кровати, спала в той позе всплывшей утопленницы, в какой призвала юношу к себе. Улисс смотрел на нее долго, боясь разбудить, но взгляд его был таким трепетным, таким напряженным, что Эрендира проснулась. Они поцеловались в темноте и, не торопясь, с безмолвной нежностью, с затаенным счастьем ласкали друг друга, а потом, изнемогая, сбросили с себя одежды и, как никогда, были самой Любовью.

В дальнем углу шатра спящая бабка грузно перекатилась на другой бок и принялась бредить.

– Это случилось в тот год, когда приплыл греческий пароход, – сказала она, – с командой шальных матросов, которые умели делать счастливыми женщин и платили не деньгами, а морскими губками, еще живыми, и те потом ползали по домам и стонали, точно больные в жару, и когда дети плакали от страха, пили их слезы.

Старуха вдруг приподнялась, словно кто ее тряхнул, и села на постели.

– И вот тогда пришел он. Бог мой! – вскрикнула старуха. – Он был сильнее, моложе и в постели куда лучше моего Амадиса.

Улисс, не замечавший поначалу бабкиного бреда, испугался, увидев, что она сидит на постели. Эрендира его успокоила.

– Да не бойсь! – сказала. – Бабушка всегда говорит об этом сидя, но чтоб проснуться – такого не было.

Улисс положил ей голову на плечо.

– Той ночью, когда я пела вместе с моряками, мне показалось, что разверзлась земля, – продолжала спящая бабка. – Да и все, наверно, так решили, потому что разбежались с криками, давясь от смеха, и остался он один под навесом из астромелий. Как сейчас помню – я пела песню, которую пели тогда повсюду. Ее пели даже попугаи во всех патио.

И дурным, неверным голосом, каким поют лишь во сне, бабка завела песнь своей неизбывной печали:

Господи Боже, верни мне былую невинность, дай насладиться его любовью, как в первый день.

Только теперь Улисс прислушался к горестным словам старухи.

– Он явился, – говорила она, – с какаду на плече и с мушкетом, чтобы бить людоедов, как Гуатарраль – в Гвиану. И я услышала его роковое дыхание, когда он встал предо мной и сказал: «Я объездил весь свет и видел женщин всех стран и могу поклясться, что ты самая своенравная, самая понятливая и самая прекрасная женщина на земле».

Она снова легла и зарыдала, уткнувшись в подушку. Улисс с Эрендирой замерли в темноте, чувствуя, как их укачивает раскатистое бабкино дыханье. И вдруг Эрендира голосом твердым, без малейшей запинки, спросила:

– Ты бы решился убить ее?

Улисс, застигнутый врасплох, не знал, что сказать.

– Не знаю. А ты бы?

– Я не могу, – ответила Эрендира, – она моя бабушка.

Тогда Улисс обвел глазами огромное спящее тело, как бы прикидывая, сколько в нем жизни, и со всей решимостью проговорил:

– Ради тебя я готов на все!

Улисс купил целый фунт крысиного яда, смешал со сливками и малиновым вареньем, начинил этим гибельным кремом торт, из которого вытащил прежнюю начинку, сверху обмазал его погуще и разровнял ложечкой, чтобы не осталось следов их злодейского замысла. А затем увенчал этот обманный торт семьюдесятью двумя розовыми свечками.

При виде Улисса, вошедшего с праздничным тортом в шатер, бабка сорвалась с трона и угрожающе замахнулась епископским посохом.

– Наглец! – заорала. – Как ты смеешь являться в этот дом!

– Молю вас простить меня, – сказал он, пряча свою ненависть за ангельской улыбкой. – Ведь сегодня день вашего рождения!

Обезоруженная коварной покорностью, старуха тотчас приказала накрыть стол со всей щедростью, как для свадебного пира.

И усадила Улисса по правую руку. А Эрендира им прислуживала. Погасив свечи одним сокрушительным выдохом, бабка разрезала торт на равные кусища, первый протянула Улиссу.

– Человек, который знает, как обрести прощение, уже наполовину обретает место в раю. Вот тебе на счастье первый кусок.

– Я не очень люблю сладкое, – проговорил Улисс, – угощайтесь сами.

Следующий кусок бабушка предложила Эрендире, а та вынесла его на кухню и бросила в мусорное ведро.

Бабка сама управилась с тортом в два счета. Заталкивая в рот целые куски, она заглатывала их, не прожевывая, со стоном блаженства и сквозь дымку наслаждения разнеженно глядела на Улисса. Когда ее тарелка опустела, она взялась за кусок, от которого отказался Улисс. Облизываясь, старуха собрала все крошки и кинула их в рот.

Она съела столько мышьяка, сколько хватило бы, чтобы истребить уйму крыс. Но она как ни в чем не бывало терзала рояль и пела до полуночи. А потом улеглась и, совершенно счастливая, заснула сладким сном. Лишь в ее дыхании появился какой-то скрежет.

Улисс с Эрендирой смотрели на нее с нетерпением, ожидая смертных судорог. Но когда она начала бредить, ее голос был по-прежнему полон жизни.

– Я сошла с ума! Бог мой! Я сошла с ума! – гремела бабка. – Я закрыла от него спальню на два засова, а к дверям придвинула ночную тумбочку и стол, на который поставила все стулья. Но он едва слышно постучал перстнем – и все мои преграды рухнули: стулья сами собой встали на пол, стол и ночная тумбочка подались назад, а засовы сами собой отодвинулись.