Невероятные истории. Авторский сборник
Шрифт:
Все, конечно, очень волновались.
Волновались рабочие сцены. Изразцовая печь, сделанная из деревянных планочек и глянцевой бумаги, разлезлась у них по швам при переноске с первого этажа на третий. Портреты предков Торцова в овальных золоченых рамах оказались слишком тяжелыми для стен «купеческого особняка», и те собирались завалиться. Все это приходилось наспех улаживать. Волновался руководитель кружка — преподаватель литературы Игнатий Федорович. Высокий, худощавый, с куцыми седыми усиками, он ходил по сцене, положив ладонь на плечо восьмикласснице, игравшей Любовь Гордеевну, и ласково внушал:
— Верочка, так вы, братик, не подведете? Помните насчет паузы в объяснении с Митей? Пауза, голубчик, — великое дело, если вовремя. Это еще Станиславский говорил… Не подведете, братик, а?
Волновался, и, пожалуй, больше всех, помощник режиссера Родя Дубов широкоплечий паренек с квадратной, покрытой веснушками физиономией. На нем лежала ответственность и за декорации, и за бутафорию, и за освещение, за проклятый занавес, который охотно открывался на репетициях и очень неохотно на спектакле. Родя волчком вертелся среди бутафоров и рабочих сцены. Обычно добродушный, он сейчас не говорил, а рычал, рычал приглушенно, но очень страшно:
— Канделябр-р-ры! Кто оставил на полу канделябры? Убр-рать, Петька, живо! Почисть сюртук на Африкане Коршунове: сел, кретин, на коробку с гримом. Где лестница? Где стремянка? Какой ду-р-рак утащил стремянку?!
Многочисленные подручные Родиона не обижались и метались по сцене, как футболисты по штрафной площадке.
Но вот печку отремонтировали, декорации укрепили.
Родя оглядел сцену, потирая ладонью воспаленный лоб:
— Так. Теперь только кресла остались. Ну-ка, все! Живо за креслами!
Рабочие бросились в учительскую, где стояли старинные кресла.
На сцене, кроме меня, остались помреж да несколько уже загримированных актеров, которые, прячась между кулисами, тихонько бормотали свои роли. Игнатий Федорович удалился в смежный со сценой класс, служивший сейчас артистической уборной.
Родя подошел к накрытому богатой скатертью столу и сел на него, болтая ногами.
— Сегодня хорошо управились. Вовремя начнем. — Он с довольным видом окинул взглядом декорации. — Ничего все-таки сделано, а? Я в городском Доме пионеров бывал, так там, честное слово, не лучше: и эпоха не всегда выдержана, и аляповатость какая-то, и…
В этот момент скрипнула дверь, ведущая в артистическую, кто-то произнес: «На, получай!» — и на середину сцены, явно под действием хорошего пинка, вылетел маленький, полный гример-семиклассник Кузя Макаров.
Помреж мгновенно сполз со стола, сунул руки в карманы брюк и, нервно покусывая губы, медленно приблизился к гримеру.
— Опять Хвостик? — процедил он тихо.
Гример горестно поднял плечи и растопырил пальцы, окрашенные во все цвета радуги.
— Опять Хвостик? — рявкнул помреж так громко, что, наверно, в зале услышали.
Гример попятился от него и забормотал:
— Ну, Родя… ну вот честное слово!.. Все время только и думал: «Как бы не сказать, как бы не сказать…» — и вдруг… Ну совершенно нечаянно!
Гример пятился, а помреж наступал на него, не вынимая рук из карманов:
— А вот за это «нечаянно» мы вопрос поставим на комсомольском собрании. Понятно тебе? Мы тебе покажем, как человека изводить! Мы тебе покажем, как спектакль портить! А ну… марш! Извинись и продолжай работать.
— Родя, погоди! Он дерется…
— А ты думал, он тебя целовать за это будет?
— Родь, я пойду… Только пусть он остынет немного, и я пойду.
— Из-за тебя спектакль прикажешь задерживать? Ну! Марш! Ты что думаешь, я с тобой шуточки шучу?
Гример вздохнул и, подойдя к двери артистической, осторожно постучал в нее.
— Володя!.. — позвал он слабым голосом.
За дверью никто не ответил. Поколебавшись немного, гример приоткрыл ее:
— Володя… извини меня. Я… я нечаянно.
— Вон отсюда! — донеслось из артистической.
Гример закрыл было дверь, но, оглянувшись на Родиона, снова приоткрыл ее:
— Вова, прости меня, пожалуйста. Ну вот честное слово, в последний раз!
— Убирайся! Убирайся, пока цел!!!
— Володя, братик, не надо так… успокойся, — послышался из артистической голос Игнатия Федоровича.
— Володька, плюнь! Спектакль задержишь, если он тебя не загримирует, — сказал помреж.
Дверь распахнулась, и из нее стремительно, огромными шагами вышел Володя Иванов в костюме Любима Торцова. Выставив вперед одну ногу, рубя ладонью воздух, он с запалом отчеканил:
— Предупреждаю! Если сегодня какая-нибудь скотина хоть один только раз назовет меня Хвостиком, я… я уйду со спектакля. Предупреждаю! — Он повернулся и так же стремительно удалился в артистическую, бросив гримеру на ходу: — Идем!
Откуда-то из-за кулис появился «Гордей Торцов», уже вполне одетый, с наклеенными усами и окладистой бородой.
С минуту он копался за пазухой, поправляя там подушку, выполнявшую роль купеческого брюшка, потом сказал басом:
— А Вовка и впрямь сорвет спектакль.
— Сорвет не сорвет, а роль испортит. — Грызя в раздумье ногти, помреж прошелся по сцене.
Володя Иванов был рослым юношей, с орлиным носом, со строгими глазами, над которыми круто поднимались от переносицы четкие брови, с темными волнистыми волосами, зачесанными назад. Кличка «Хвостик» никак не вязалась с его обликом.
Я спросил Родю, откуда взялось это смешное прозвище.
— Да-а, ерунда какая-то, — отмахнулся помреж, но все-таки пояснил: Решали как-то пример по алгебре, а Вовка замечтался и не решал. Вот преподаватель спрашивает одного из нас: «Чему равен икс?» — «Двенадцать и две десятых». Потом математик заметил, что Вовка мечтает, и к нему: «Чему равен икс?» — «Двенадцать». — «Ровно двенадцать?» А Вовка число «двенадцать» расслышал, а остальное не расслышал. «Нет, говорит, с хвостиком. Двенадцать с хвостиком». А преподаватель у нас довольно ядовитый старик. «Поздравляю вас, говорит, с открытием новой математической величины, именуемой „хвостиком“».