Невероятные приключения Фанфана-Тюльпана. Том 2
Шрифт:
Он замолчал на мгновение, с беспокойством наблюдая за приближением тех, кто не участвовал в упражнениях и бесцельно слонялся по лагерю. Их количество увеличивалось с каждой минутой. При упоминании о наказании глухой ропот недовольства прошел по рядам стоящих по стойке "смирно" и все взоры, инстинктивно обратились к Горацио Блейку. Число зрителей все возрастало и Тюльпан сказал сам себе, что если не контролировать ситуацию, то общий эффект будет отрицательным и все созданное за последние недели рухнет в небытие из-за упрямства.
– Господа, - начал он, все ещё хитря, - если вы живете лучше, значительно лучше остальной армии, так это благодаря генерал-майору Лафайету. Генерал-майор
Строй солдат заволновался. Вновь взгляды устремились к Горацио Блейку, теперь уже вышедшему из строя. Но они не разошлись. Еще больше появилось зевак. Теперь уже это была настоящая толпа, где боролись за место в первых рядах и откуда, когда стало очевидно, что строй не повинуется, пошел полуудивленный, полусаркастический ропот. В этот момент и крикнул какой-то шутник: "-Говорите громче, сержант, вы же видите, что они глуховаты..." Все общим смехом отозвались на остроту, а другой прогорланил, усиливая веселье:
– А не пропеть ли им колыбельную, сержант?
– Это Блейк запретил им расходится, - сказал фон Штаубен, - я спрашиваю себя почему?
– Он побледнел, еще больше и не переставал похлопывать своим коротким стеком по грязным сапогам.
– Блейк хочет таким образом утвердить себя, - сказал Тюльпан, подходя к типу преступного вида.
– Он будто бы испугался, как водится, а эти господа достаточно понятливы, чтобы ошибиться.
Говорил он достаточно громко, резким тоном, и подойдя вплотную к Блейку, бывшему выше его на полторы головы, бросил в наступившей драматической тишине, разрываемой карканьем ворон над заснеженными деревьями:
– Вы вольны это сделать Блейк! Вы вольны уподобиться шуту, мне безразлично! Но не в служебное время. И не в строю. Вы не имеете права никому приказывать, никому, вы меня слышите! Вы это сделали! Отлично! Восемь суток карцера.
– И, повернувшись тотчас к фон Штаубену: - Что он им сказал, заставив прекратить занятия?
– Что ребята из Вирджинии не должны зарываться носом в дерьмо на забаву тупого француза, - бросил тяжелый вульгарный голос, голос не фон Штаубена, а Горация Блейка. В невообразимом насмешливом шуме, сопровождавшем это заявление, прорезался визгливый голос инспектора.
– Я не француз, а немец.
И тотчас же Горацио Блек громогласно смеясь воскликнул:
– Я говорю не о тебе, моя цыпочка, и а о мусье Лафийете [6] .
Слово вызвало новый взрыв веселья, но этим словом была "моя цыпочка", адресованная фон Штаубену, а не насмешливая деформация фамилии Лафайета, тем более, что вирджинцы не знали французского, как и сам Блейк, следовательно, его оскорбление было неумышленным. Но Тюльпан уже не мог спокойно считать его непреднамеренным и не затрагивающим чести шефа. Как бы то ни было, генерал-майору только что нанесли оскорбление на виду у трети армии, что больше всего задевало Тюльпана, а если все дело свести к мятежу, то поведение Тюльпана объяснимо и законно: он ударил здоровяка кулаком в глотку.
6
Лафийет (фр. la Fillete) - девочка.
Ярость вдохновляла. Шовинизм и паническое чувство, что не сведи он счеты с Горацио Блейком публично, будет покончено с авторитетом и его, и фон Штаубена, и Лафайета, а превыше всего престижем Франции, овладело Тюльпаном. Долго говорили в хижинах Вирджинии об этой битве под свинцовым небом Вэлли Форж февральским днем 1778 года, с тысячью зрителей тотчас же заключивших пари на этих Давида и Голиафа. Кто-то просил тишины, чтобы лучше слышать звук ударов. Во имя исторической правды нужно сказать, что для спорящих Тюльпан не был фаворитом. Его метр семьдесят один и шестьдесят шесть килограммов не выдерживали конкуренции с Горацио Блейком, имевшим метр девяносто пять и сто кило без жира. Голова Блейка оказалась тверже дуба и после первого прямого удара Тюльпан подумал: "Черт! Я разобью себе пальцы." Второй тур оказался ещё более болезненным, ибо он сам получил удар, по счастливой случайности не в голову, ибо оказался бы в нокауте, а под ложечку, поваливший его на землю. Лишь мысль о Франции не дала ему умереть. Слава Богу, он думал о Франции! Это поддержало его в море небытия, где он пробыл секунды три, помогло перевести дыхание, выблевать и устремило в нападение, словно с катапульты. Гром аплодисментов приветствовал его удар, подобный пушечному, - а ядром служила голова - нанесенный в монументальные челюсти Блека, заставивший того неосторожно согнуться, как бы в попытке раздавить комара, а вместо этого полететь вверх тормашками.
Армейский корреспондент одной из газет в Саванне писал:
– "Мы присутствовали при том, что наши "дорогие друзья" англичане называют сражением не на жизнь, а на смерть, когда "благородное искусство" перестает быть благородным и превращается в бойню. Мы не ведаем, практикуется ли оно с такой же легкостью на европейском континенте, но в Вэлли Форж пред нами предстала забавная смесь английского и французского (с ударами ногой) бокса. Удовлетворенный вой многочисленных зрителей не позволял слышать ни проклятий сражающихся, ни криков боли, издаваемых одновременно, судя по безжалостности наносимых ударов."
– Сын шлюхи!, - рычал Горацио Блек, всей своей толстокожею массой нанося удар в поясницу прежде, чем Тюльпан успел в прыжке, устремившись подобно болиду, ударить ему сапогом в зубы. Уклон Тюльпана был великолепен. Он был грациозен, подобно тореадору, позволившему броситься на себя быку и, в одну секунду уйдя с его пути, завершить путь быка, то-есть Горацио Блейка, головой в дверь барака, которая треснула и рухнула внутрь вместе с ним, колоссом, влетевшим на брюхе. В леденящем воздухе послышались радостные восклицания.
– Убей его!
– Давай, Коко!
– Не промахнись!
– Поднажми!
Но Блейк с окровавленной головой уже вернулся на ринг, и в какой-то миг все сочли, что наступила развязка после удара сходу, нанесенного Тюльпаном и остановившего противника. А теперь Блейк схватил Тюльпана, и зажав его руки вдоль тела, сдавил в смертельных объятьях. Ярость и унижение добавились к его естественной злобе, намерением Блейка было задушить Тюльпана. И действительно, находясь в невыгодной позиции, Тюльпан спрашивал себя, погибнет ли он от удушья или его сотрут в порошок. Такая перспектива была невыносима, и, не желая этого, он ударил в то самое место, на которое Горацио Блейк возлагал большие надежды, сказав при этом:
– Сожалею, папаша, но у меня нет выбора.
– Сын шлюхи!
– повторял Блейк, не обладавший богатым словарным запасом, падая и извиваясь на грязной земле, держась за свою драгоценность руками.
– Сын шлюхи! Какой-то...!
– Сын шлюхи!
– продолжил Тюльпан, - Ты это уже говорил!
Тут вмешался фон Штаубен. Но его предложение закончить схватку вызвало бурные протесты, а какой-то знаток заявил, что ни один не имеет перевеса и необходимо все продолжить. Тюльпан вытащил часы из жилетного кармана и с удовлетворением констатируя, что они не разбились о каменную грудную клетку Горацио Блейка, учтиво спросил: