Невеста для варвара
Шрифт:
— Прежде чем войну затевать, вызнать надобно было, что замышляют чувонцы. На то и послан Головин с людьми. А ныне что приключилось?
— Ныне их князь Распута в срубе сидит!
— Что же нарочный его в Петербург не доставил?
— Придет час — доставят, — уверенно заявил светлейший. — Полагаю, зимою, живого или мертвого.
— А сродники его где? — точно угадал уязвимое место Брюс. — Теперь они соберут всех югагиров, и тундровых и таежных, да в ответ мстить станут. Чукчам, тунгусам и прочим, кого вы науськали и кого поддержали. А более всего казакам, взявшим крепостицу. И месть будет неслыханная. Коль есть у них сии трубы огнепальные, по всем ленским да янским землицам костры заполыхают. Чувонцы миролюбивы, покуда по справедливости с ними обходятся. Прошлые якутские воеводы
Плебеи возвышались потому, что никогда не были скованы ни правилами приличия, ни чувством чести, ни тем паче боязнью уронить собственное достоинство, и посему редко теряли присутствие духа и воли даже в самом безвыходном положении.
— Вот ты, Яков, нам и подсобишь, — невозмутимо заключил светлейший. — И ясачных усмирить, и сродников князька плененного сыскать.
От подобного изуверства у графа парик, и тот вздыбился.
— Уж не хочешь ли ты на Индигирку меня послать?
— На что тебя-то посылать? — усмехнулся Меншиков в ответ. — Головин туда идет, товарищ твой, и с твоими же людьми. А при них невеста для Распуты и посмертная воля Петра Алексеевича от ясака освободить югагиров. Полагаю, он ныне енисейского устья достиг. И далее оленьими нартами пойдет. Садись да отпиши-ка ему послание, а я с оказией отправлю. Мол, ежели хочешь живым и невредимым назад возвернуться и прощение императрицы получить, то зимним путем не ходи. Стой на Енисее и жди. Якутский воевода своих людей пошлет, а Головин пускай указ Петра Великого им передаст. Екатерина Алексеевна для югагиров — женка гулящая, а государь император, даже покойный, в чести и славе. Вот чувонцы в тот час сами присмиреют. И благодарить будут. А еще вели Головину, чтоб по прибытии на Енисей жениху, то бишь князьку чувонскому, отписку послал и кое-что из даров от невесты и родителей ея. И сообщил, мол, суженая его на устье Енисея ждет, как и условились, и зело томится, жаждет поскорее жениха своего по-зреть, вкупе со сродниками. А сродники пусть прихватят с собою книгу вещую, календарь, — дар, обещанный за невесту. По обычаю полагается…
И речью своей словно подрубил графа, У того в коленях что-то треснуло, надломилось, как сердцевина у дерева, пол зашатался и в глазах покраснело. А Меншиков подхватил его, усадил к столу и малахитового камня письменный прибор придвинул, сам перо выбрал — осадистое, лебединое, и лист гербовой бумаги положил,
— Отпиши уж, Яков, — попросил дружески. — Или ты не присягал ее величеству?
10
Войной дохнуло уже в Енисейской губе, но дыхание это пока что ощущалось лишь искушенным нюхом и зримо сведущим оком. По правому берегу, где-то в лесистой снежной тундре, поднимались в студеный воздух высокие, с багровым подсветом дымы, каких не бывает ни от костров, ни от чумных продыхов стойбища оленьих людей. Сволочи оживились: ясачное зимовье в устье реки было концом оговоренного с хозяином пути, и в предвкушении его гребцы так налегли на весла, что первые два сломались. А это у них было плохой приметой, однако они тут же оправдание нашли — шуга густая, мол, от того, ибо весьма уж не хотелось верить в худое.
Когда же коч пробился сквозь ледяное крошево в тихую и оттого схваченную льдом протоку, в тот же миг открылось пожарище: ясачное зимовье уже догорало вкупе с баней, и целым оставался только лабаз, поставленный на трех столбах. Некие приземистые, ребячьего вида люди в малицах* прыгали подле него, а один сидел на крыше и выбрасывал наземь набитые чем-то мешки — видимо, грабили и так сим делом увлеклись, что поздно заметили идущее на шестах судно. А когда узрели его, поспешно вскочили в запряженные нарты и, взмахнув хореями** над оленьми рогами, умчались в заснеженный голый листвяжник*.
Гребцы бросили весла, оцепенели, а после запоздало стали перстами указывать:
— Стреляйте, стреляйте! — Однако же заговорили шепотом: — Се звери люты! Се не люди!
Головин же в подзорную трубу узрел, что на зверей они вовсе не походили, по крайней мере шерсти не видать и даже бороды не растут на раскосых лицах, потому стрелять не велел.
А сволочи угомонились и, взирая на пожар, стояли с обнаженными головами, словно у могилы; они мыслили скоротать здесь зиму, подрядившись стражниками к сборщикам ясака: сволочи на то и сволочи, что без них никто обойтись не мог.
— Горелым мясцом наносит, — озабоченно проронил Мартемьян, и этого было довольно, чтоб война наконец-то обрела все свои явные виды и запахи.
Команда тоже вся к одному борту сбилась, так что коч накренился — стоят, шарят глазами, а поскольку весь путь не стриглись и ке брились, то волосьями и бородами почти сравнялись со сволочами и все вместе видом своим более напоминали лютых зверей.
Вышедший из своего чума Тренка стоял на носу, ссутулившись и как-то по-собачьи водя носом, нюхал воздух.
— Долганы подожгли, — определил он. — Худо дело…
— Зачем? — спросил Головин. — Чтоб нам навредить?
— Не ведаю я, боярин. Может, нам, а может, и соседям своим, нганасанам, поелику они наши соузники…
— Ежели выше подняться, к иному месту пристать?
— Рока не избежать, — проронил югагир. — Здесь чалиться след.
Варвара со служанкой тоже покинули трум. Наряженные в крытые сукном овчинные шубы с оторочкой, они стояли друг от друга поодаль и впервые за весь долгий путь озирались одинаково настороженно, пугливо, словно наконец-то пробудились от бездумного сна, узрели, в какие студеные и пустынные дали привела их дорога. И сему немало подивились и ужаснулись.
Прежде чем причалить, Головин выслал лазутчиков на плоский низменный берег. Дабы не ломать лед, они ползком достигли суши, скрылись в листвяжнике, и скоро оттуда послышался одиночный гулкий выстрел. День же был кратким, не прошло и часа, как морозное небо вызвезди-лось, и скоро полыхнул на окоеме желтый занавес северного сияния. Головин хотел уж послать на берег подмогу, однако лазутчики вернулись с добычей — принесли на жерди битого оленя и замахали руками, дескать, можно приставать.
Сволочи взломали баграми стеклянный покров протоки, толкаясь шестами, подогнали коч и принялись разгружать трумы. Команда спустилась на берег, дозор ушел в тундру, двое низших чинов взялись сдирать шкуру с оленя, а все остальные столпились возле жарко пылающих головней, дабы не разводить костров.
Покуда сволочи сносили на берег приданое и товар, невеста со служанкой так и стояли на носу коча, оттягивая ту минуту, когда придется навсегда покинуть уже привычную зыбкую палубу и ступить на неведомую заснеженную и промороженную твердь. Пелагея вдруг побежала на корму, скользя катаниками* по льдистой палубе, вытянула руки в ту сторону, откуда пришли, и сорвалась в заунывный бабий причет:
— Ой, маменька да родимая! Ой, да куда же завезли меня, младую! Ой, лихо мне-е-е…
И заслыша ее голос, гулкий и томящий душу, вдруг замерли сволочи с поклажей на плечах, к реке оборотились. Команда, что у пожарища грелась, тоже затихла. Головин подбежал, встряхнул служанку и оборвал заунывную песнь:
— Не смей! Ступай на берег! — И в спину ее. — Госпоже след чум готовить! Иди!
Сам же подошел к Варваре, сказал, глядя в сторону:
— И ты, княжна, ступай… Да ничего не бойся, в обиду не дам.
Она же сама взялась за его руку и пошла к сходням, ибо скользкой была обледеневшая палуба.
А в ушах, будто густая, льдистая вода, все стоял душу раздирающий бабий вой, от коего стыла кровь…
Ивашка свел Варвару на берег, оставил у огня, а команде велел станом становиться. Сам же поискал место, где безопасней будет для невесты чум установить, и угодил ему на глаза уцелевший от огня лабаз. Возле ясачных зимовий лабазы ставили, чтоб мягкую рухлядь мышь не спустила, хлебный и иной припас дикий зверь не достал. Добротно срубленный из тонкого листвяжника и покрытый плахами, он был тесен и низок, однако показался более надежным и теплым, чем войлочное жилище. К тому же здесь хранились пыжик, сухие шкурки молодых оленят и рогожные кули, набитые связками шкурок песцовых, — ясак, верно подготовленный к отправке рекою, но оставшийся здесь из-за начавшейся распри.