Невеста смерти
Шрифт:
Мама верит в ее «стажировку», мама любит ее, мама ее ждет… И, наверно, уже рассказывает дяде Толи, какая «у нас Алиса молодец, умная девочка, целеустремленная».
Было горько, больно… И хотелось снова прослушать запись. Словно сама режет себя ножом, подумала Алиса.
Слезы не желали останавливаться, текли и текли. Может быть, просто мамин голос прорвал плотину, что она построила, когда попала сюда.
— Ты плачешь, — услышала она вдруг твердый, но какой-то растерянный голос Доминика. — Что мне сделать?
«Что мне сделать! Чурбан ты бесчувственный! Смерть деревянный!» — подумала Алиса и зарыдала сильнее.
— Обними меня… — прошептала она срывающимся голосом. — Просто обними…
«Обними меня…»
Она хочет, чтобы он… На мгновение Доминик застыл. От ее фразы просто свело все внутри. Он ведь не касался ее семь дней, с тех мучительно-сладких минут, когда нес спать, а потом притронулся губами к полуоткрытому рту.
«Обними меня…»
Доминик остановил себя. Он видел, как люди обнимают друг друга встречаясь или прощаясь, как матери и отцы обнимают своих детей. Как обнимают друзья друг друга в тяжелую минуту. Ей нужно это.
Но когда он в одно мгновение оказался рядом и заключил девушку в кольцо рук, наверно, это было … жадно. Сдерживая внутреннюю дрожь, он прижал ее к себе с каким-то прежде неведомым инстинктом. Не с инстинктом смерти, с инстинктом мужчины. Защитника, покровителя.
Она тонко всхлипнула, уткнулась ему в грудь лицом и… заплакала сильнее. Маленькая, тонкая, беззащитная. Доминику показалось, что он держит в руках птичку. С хрупкими косточками и пушистыми перьями. Распущенные волосы Алисы как раз были пушистые.
Тот же неведомый инстинкт заставил его опустить руку на ее голову. От такой близости с ней его совсем повело, но Доминик лишь неуверенно погладил ее по голове, едва-едва сминая ладонью мягкие волосы. Вдруг ей не понравился, вдруг она еще боится…
Но девушка не отстранилась, не дернулась. Как доверчивые птахи, которые слетали ему на ладонь в саду. Впрочем, птахам он внушал безопасность, а Алисе никогда ничего не внушал, кроме двух случаев, когда заставил заснуть.
Она продолжала всхлипывать, хрупкие плечи вздрагивали у него под рукой. Доминику почему-то показалось, что она похудела за эти дни, хоть вроде бы он обеспечил ей нормальное человеческое питание.
От ее плача внутри дрожала какая-то струна, и каждое ее колебание было болезненным. Ему было больно от ее слез. Не жалость. Не сочувствие. Просто он отдал бы все, до последней капли своей ненастоящей крови, чтобы она больше никогда так не плакала.
— Маленькая… — тихо и глухо произнес Доминик. Хотелось сказать ей что-то. Просто Доминик понятия не имел, что нужно говорить в таких случаях. — Все станет хорошо. Я устрою.
Наверно, это прозвучало так непривычно из его уст, так странно, что… ему показалось, будто она улыбнулась ему в грудь. Всхлипывания пошли на спад. Постепенно она затихла в его руках.
… А Доминик понял человеческое выражение «кружится голова». Так и держал ее, уже тихую, уткнувшуюся в него мокрым лицом, и все словно кружилось — в его голове и вокруг, и тело, столь близкое к ее хрупкому телу, словно кружилось и расправлялось.
Когда она совсем успокоилась, он не выдержал. Мягко — а как еще можно к ней прикасаться! — приподнял ее лицо. Заплаканное, с покрасневшими глазами и чуть-распухшим носом. Это не портило ее, лишь делало еще трогательнее.
Коснулся рукой виска, отвел прилипшую к мокрому лицу прядь. Она смотрела на него растерянно, даже беспомощно, с легкой тревогой. Но не отстранялась.
… И, словно нырнул в бездну, наклонился, притронулся губами к залитой слезами щеке. Один раз, мягко, легко. Второй…
Надо же, подумалось ему. Человеческие слезы, оказывается, соленые на вкус. Он и не знал, хоть много раз читал об этом в книгах.
Девушка вдруг чуть вздрогнула, словно внезапно проснулась, странно пискнула и резко отодвинулась.
От этого стало больно внутри. Как будто она уколола его ножом. Доминик понял, что смотрит на нее жадно, тяжело дыша, пытается успокоиться, но не очень-то выходит.
Как человек.
В объятиях Доминика было… на удивление спокойно. Непоколебимый, твердый он одним движением взял ее под свою защиту. Впрочем, сколько бы смешанных чувств не испытывала она к нему, Алиса и так знала, что он и защищает, и бережет ее.
И всю эту неделю делал для нее все возможное.
Просто не так легко привыкнуть, что о тебе заботится смерть.
…Вот так… хорошо. И от этого «хорошо», от его горячего тепла, от его надежной груди слезы заструились лишь сильнее. Так бывает, когда ощущаешь поддержку, когда пружина внутри разжимается окончательно, и ты знаешь, что сейчас плакать можно.
А потом… Потом тоже было спокойно. И очень хорошо. Она словно выпала из реальности, когда уже начала успокаиваться, а его большая рука непривычно, неловко гладила ее по голове. Когда он поднял ее лицо. Когда встретилась взглядом с неведомой темной бездной его глаз.
А тут, оказывается, интересно, подумалось ей… Эта бездна вовсе не зловещая.
Лишь когда его губы мягко коснулись ее щеки, потом еще — ближе к опухшим от слез губам, она словно проснулась.
Рано! Рано. Или вовсе невозможно.
Перейти эту черту — и пути назад не будет. Она действительно окажется девушкой смерти. Сбудется то, что увидела во сне в первую ночь пребывания здесь: что за ней пришел смерть и назвал своей невестой.
Она дернулась и отстранилась от него. Почти минуту они молчали, Алиса опустив глаза, а Доминик смотрел на нее горящим взглядом, и, кажется, тяжело дышал. И она ощутила странную вину, легкие, но неприятные угрызения совести. Ведь попросила обнять, взяла его тепло, его поддержку. Поддержку того, кто вовсе не должен никого поддерживать или тепло относиться. И тут же оттолкнула.