Невезучий Альфонс (Рассказы)
Шрифт:
– Так мне и казалось, - сказал я.
– Вы меня на Диксоне выгоните?
– спросил Вася и стал подгребать к плите мусор.
– Если замена будет, - сказал я.
– Может, я быстренько научусь, а?
– Не знаю, - сказал я.
– Это ведь не так уж просто.
– Да. Не так уж просто, - повторил Вася тихо.
– Как ребята тогда котлеткам картофельным радовались... И вы радовались.
– Радовался, но не только котлеткам.
– Хорошо, когда люди радуются, - пробормотал Вася.
– Или смеются.
– Это так, - сказал я.
– Может, ребята на меня не очень сердятся, а?
– Дружище Вася, нам еще долог путь. Может статься, кто-нибудь и не вернется
– Я понимаю, - сказал Вася и зачем-то потрогал пальцем подошву ботинка.
– Ты учись. На будущий год найди меня в Ленинграде. Я тебя в другой рейс возьму. Слышишь? Учись обязательно.
– Спасибо, спасибо. И простите меня. А коком я стану. Тут десять классов иметь не обязательно. Может, таким образом и утрясется моя судьба. Хорошо тогда за ужином было... И плавать буду, путешествовать...
На Диксоне старпом нашел другого повара - Марию Ефимовну Норкину. Была она тогда дамой полной. Двух Вась из Ефимовны можно было бы выкроить запросто.
– Хватка у нее есть, - сказал мне старпом.
– Это точно. Я пробовал ее потрогать, так она меня так хватила! До сих пор ухо потрескивает. Морячина насквозь соленая. В сорок пятом "Рылеев" у Борнхольма подорвался на мине. Так она на нем буфетчицей плавала. В Швецию их вельбот вынесло. Опытная баба...
– Я те дам "баба"!
– сказала наш новый кок, перелезая через борт.
– Я те дам "баба", заяц нечесаный!
Стармех, увидев нового кока и услышав ее первую тираду, заулыбался радостно и даже перекрестился, а потом сказал мне тишком:
– Эх, Виктор Викторович! Сколько мне наш Васька крови и желудочного сока испортил, подлец такой! Желудок не крематорий, а? Огнеупорной глиной вместо хлеба кормил. Да. Вредитель он закоренелый. Ведь и трубы разобрал тогда, чтобы не выгнали его еще на стоянке. Да. Я вас, Виктор Викторович, попрошу: штаны я ему решил подарить. Хорошие они еще совсем. Великолепные просто штаны. И китель тоже. А то костюм у него, так сказать, слабый. Ехать-то отсюда далеко. Вообше, молодой этот Васька и неустроенный какой-то. Так вы вот передайте ему, пожалуйста...
Тоскливо пасмурное небо в Арктике, будь оно неладно. Кажется, никогда больше солнце не пробьется к земле. Тучи над Диксоном, как серая, мокрая вата, льнут к самой воде, задевают скалы. Ледокол тремя сиплыми гудками позвал нас за собой и медленно побрел к выходу из бухты. Черный дым из труб ледокола стлался над водой.
Из трубы нашего камбуза дым шел тоже.
Вася стоял на краю причала. Плакал. Фанерный чемоданчик он отнес подальше от воды. Холодный ветер порывами задувал с моря. Чемоданчик под напором ветра покачивался. Вася плакал и локтем закрывал лицо.
Вся моя команда топталась вдоль борта. Механик выглядывал из машинного люка, морщился.
– Отдавайте скорее швартовы, старпом!
– приказал я.
– Отдавайте их скорее, черт вас всех подери!
ПЕТР НИТОЧКИН К ВОПРОСУ О ПСИХИЧЕСКОЙ НЕСОВМЕСТИМОСТИ
Накануне ухода в это плавание у меня была прощальная встреча с Петром Ивановичем Ниточкиным. Разговор начался с того, что вот я ухожу в длительный рейс и в некотором роде с космическими целями, но никого не волнует вопрос о психической несовместимости членов нашего экипажа. Хватают в последнюю минуту того, кто под руку подвернулся, и пишут ему направление. А если б "Невель" отправляли не в Индийский океан, а, допустим, на Венеру и на те же десять месяцев, то целая комиссия ученых подбирала бы нас по каким-нибудь генетическим признакам психической совместимости, чтобы все мы друг друга любили, смотрели бы друг на друга без отвращения и от дружеских чувств даже мечтали о том, чтобы рейс никогда не закончился.
Вспомнили попутно об эксперименте, который широко освещался прессой. Как троих ученых посадили в камеру на год строгой изоляции. И они там сидели под глазом телевизора, а когда вылезли, то всем им дали звания кандидатов и прославили на весь мир. Здесь Ниточкин ворчливо сказал, что если взять, к примеру, моряков, то мы - академики, потому что жизнь проводим в замкнутом металлическом помещении. Годами соседствуешь с каким-нибудь обормотом, который все интересные места из Мопассана наизусть выучил. Ты с вахты придешь, спать хочешь, за бортом девять баллов, из вентилятора на тебя вода сочится, а сосед интересные места наизусть шпарит и картинки из "Плейбоя" под нос сует. Носки его над твоей головой сушатся, и он еще ради интереса спихнет ногой таракана тебе прямо в глаз. И ты все это терпишь, но никто твой портрет в газете не печатает и в космонавты записываться не предлагает, хотя ты проявляешь гигантскую психическую выдержку. И он, Ниточкин, знает только один случай полной, стопроцентной моряцкой несовместимости...
– Ссора между доктором и радистом началась с тухлой селедки, а закончилась горчичниками. Доктор ловил на поддев пишку из иллюминатора, а третий штурман тихонько вытащил леску и посадил на крючок вонючую селедку. Доктор был заслуженный. И отомстил. Ночью вставил в иллюминатор третьему штурману пожарную пинку, открыл воду и орет: "Тонем!" Третий в исподнем на палубу вылетел, простудился, но за помощью к доктору обращаться категорически отказался. И горчичники третьему штурману поставил начальник рации. Доктор немедленно написал докладную капитану, что люди без специального медицинского образования не имеют права ставить горчичники членам экипажа советского судна, если на судне есть судовой врач; и если серые в медицинском отношении лица будут ставить горчичники, то на флоте наступит анархия и повысится уровень смертности... Радист оскорбился, уговорил своих дружков - двух кочегаров - потерпеть, уложил их в каюте и обклеил горчичниками. И вот они лежат, обклеенные горчичниками, как забор афишами, вокруг радист ходит с банкой технического вязелина. Доктор прибежал, увидел эту ужасную картину и укусил радиста за ухо, чтобы прекратить муки кочегаров. Они, ради понта, такими голосами орали, что винт заклинивало...
Ниточкин вздохнул, вяло глотнул коньяка, вяло ткнул редиску.
– Упаси меня бог считать подобные случаи на флоте чем-то типичным, продолжал он.
– Нет. Наоборот. Как правило, доктора кусаются редко, хотя они от безделья черт знает до чего доходят. Меня лично еще ни один доктор не кусал, а плаваю я уже двадцать лет. Я хочу верить, что барьеров психической несовместимости вообще не существует. Конечно, если, например, неожиданно бросить кошку на очень даже покладистую по характеру собаку, то последняя проявит эту самую психологическую несовместимость и может вообще сожрать эту несчастную кошку. Но это не значит, что нельзя приучить собаку и кошку пить молоко из одной чашки.
Неожиданность Петиных ассоциаций всегда изумляла меня.
Когда я жил в маневренном фонде, в квартире, где жило еще восемнадцать семейств, меня как-то навестил Ниточкии. Войдя в кухню и оглядывая даль коридора, он сказал:
– Пожалуй, это одно из немногих мест на планете, где везде ступала нога человека.
И вот теперь его вдруг понесло к кошкам.
– Лично я, - повторил Ниточкин с раздражением, - кошек не люблю. Но даже очень грязного кота или кошку в стиральной машине мыть не буду. Даже по пьянке, хотя тякие случаи в мире и бывали.