Невидимая жизнь
Шрифт:
На теплой кухне Тамара Сергеевна гладила байковую мужскую пижаму, впопыхах оставленную давно сбежавшим мужем, и лукаво смеялась. Рядом с ней на табуретке сидел карманник, укутанный в одеяло, и что-то ей рассказывал, размахивая руками, от чего чашка с какао в его руке описывала опасные спирали. В результате очередного поворота сюжета клякса какао оказалась на пижаме. Тамара Сергеевна всплеснула руками. Карманник испуганно посмотрел на нее. Она, все взвесив, вернулась к своему смеху. Он смущенно засмеялся ей в ответ.
Мальчик шагал по длинным-длинным заснеженным улицам и грустил. Он ел свой ужин, делал уроки, играл с котом, но все это было так неинтересно, ведь у него больше не было: рыбки, пингвина, тюльпана, морской звезды, зайца с тремя ушами, монетки с неровными краями, Сальвадора Дали с одним усом и, конечно же, морского котика в ботинках на босу ногу. И много чего еще.
Камень лежал на дне. Над ним проплывали большие молчаливые рыбы. Над ним прошел мотор лодки. Лодка превратилась в баржу. Небольшая река превратилась в большую. Большая река превратилась в море. Камень вернулся туда, откуда пришел.
Мальчик лежал в кровати и смотрел на тени голых веток. Они качались в такт с качающимся фонарем. Кот храпел. Вдруг на стене появился, точнее, проявился слон. Мальчик удивился, но не слишком. Слон тем временем решил, что ему пора и превратился в контрабас. Контрабас – в большое дерево. В дупле дерева появился маленький сундучок, из которого вылезла смешная кудрявая собачка. Ее кудри превратились в клубы пара, который шел от большого корабля. За штурвалом корабля стоял дядя-капитан, огонек его трубки мягко светился оранжевой точкой в темноте большого и неизвестного моря.
Камень лежал на дне. Мальчик спал в своей кровати. Дядя улыбался и курил трубку.
Дерево и море
Вчера ночью я опять видела ее во сне. Мою старую добрую собаку с седым ухом. Мою огромную, мою маленькую, мою навсегда. Она бежала по пляжу, оглядываясь, проверяя, иду ли я следом. Я шла, я даже бежала, но не могла ее догнать.
Вчера утром я проснулась от прикосновения ее влажного носа к моей пятке, как обычно торчащей из-под одеяла. Она всегда так делала, чтобы разбудить меня и отвести на берег, пораньше, пока не растворилась кисельная пленка медуз. Каждое лето мы приезжали на море – к дяде и тете. Нам обеим здесь очень нравилось. И вот снова настало лето, и я приехала к ним.
Вчера утром я проснулась, осторожно села в кровати, подождала, пока сердце успокоится, и вышла на веранду. Дерево помахало мне веткой. Это самое толстое дерево в саду с незапамятных времен принадлежит мне. Зимой оно впадает в спячку, как медведь, иногда ворочается и рычит, иногда видит меня во сне. У него ко мне особое отношение. Только мне позволено в трудные минуты прижиматься щекой к его шершавой коре, прикасаться пятками к гладким, выступающим из-под земли корням, обнимать тонкими руками его слоновье туловище.
Фиалки, например, моих рук не выдерживают. Их бархатные листья превращаются в кашицу, а нежные соцветия – в дурно пахнущий шелк. На мне лежит фиалковое проклятье, и мне, похоже, от него никогда не избавиться, как и фиалкам от их участи. Хотя иногда тетя успевает их куда-то спрятать перед моим приездом.
Только слоновье дерево стойко переносит мои прикосновения. Ну и собака.
Теперь оно даже как-то поощряет их. Видимо, что-то чувствует. Видимо, беспокоится, буду ли я так же тосковать по нему. Хотя скорее это оно будет по мне, оно из той самой породы вечных деревьев, не помню, как они называются. Честно говоря, меня удивляет такой эгоизм, сейчас же моя очередь для тоски.
Ночами напролет я лежу в кровати с открытыми глазами, ловлю переплеты его ветвей в убегающих за угол световых следах редких машин и слушаю лай далеких собак, среди которых нет той, которая мне нужна. Ночами напролет я лежу в кровати с открытыми глазами, исследуя пустоту внутри, пытаясь найти в ней хоть что-нибудь. Наверное, все же стоить пойти к нему. Прижаться щекой, послушать гудение корабельных снастей, доносящееся из глубины его оплывшего организма, погладить кривую ветку – третью слева. Но самое большое несчастье сейчас – это прикоснуться босыми ногами к холодному полу. Полосатые туфли, как обычно, остались под столом на веранде. Только мои ноги, питающие пристрастие к теплу по ночам, останавливают меня на пути к дереву. Они разжигают во мне ненависть к его шуршащей, манящей, летящей сущности. Ну и в целом, я сомневаюсь, что оно поможет. Ночью не помогает ничего, кроме сна. Но он все время где-то задерживается.
Вчера утром, когда я уже пила на веранде чай с грушевым вареньем, освобождаясь под столом от полосатого плена, считая погибших за ночь мотыльков и складывая их в пустое пространство внутри, дерево ни с того ни с сего уставилось на меня в упор. Не подмигивая, не гримасничая, не выказывая признаков дружелюбного отношения, оно вперило в меня тысячеглазый взгляд глубочайших глубин и заставило застыть с серебряной ложкой во рту. Мне это не очень понравилось.
Конец ознакомительного фрагмента.